Дороги, которые мы выбираем - Александр Чаковский

После того как я узнал, что Кукоцкий совсем не тот человек, каким он мне показался, я смешался, почувствовал, что попал впросак. А мне не надо было смущаться и уходить, не договорив, не доведя дело до конца.

Наверное, Кукоцкий не испытывает и тени сомнения, даже мысли о том, что был не прав, не допускает! А ведь он не прав, не прав, несмотря на всю свою замечательную биографию, на весь свой опыт!

Но как же это может быть?! «Почему, — с болью подумал я, — почему, когда все в стране кипит и обновляется, когда проектируются новые рудники, гремят в горах взрывы, строятся заводы и жилые дома, когда съезд призвал людей мыслить, творить, почему же мне не дают внести свой вклад в наше общее дело?

Я знаю, что многого совершить не могу и замечательных мыслей никаких у меня нет, но то, что в силах, я хочу сделать, хочу!»

…И в этот момент в дверь постучали. Я повернул ключ и открыл дверь. В коридоре стоял… Кукоцкий. Он был в тяжелом драповом пальто, в шляпе с помятыми полями и без пенсне, — очевидно, он носил его только на работе.

— Можно к вам, Арефьев?

Я был так удивлен его появлением, что не сразу ответил.

— Заходите.

— Еле нашел, — сказал Кукоцкий, входя в комнату. — Мне почему-то сообщили в канцелярии главка, что вы остановились в «Пекине». — Он посмотрел на раскрытый, чемодан и спросил: — Вы, кажется, укладываетесь?

— Завтра уезжаю, — хмуро и стараясь не глядеть на Кукоцкого, ответил я.

— Не дожидаясь решения вопроса?

— О том решении, которое я предвижу, успею узнать и позже.

— Послезавтра технический совет, — сказал Кукоцкий. Он все еще стоял посреди комнаты в пальто, и мне не приходило в голову предложить ему раздеться. Некоторое время мы оба молчали.

— Может быть, разрешите мне снять пальто? — услышал я голос Кукоцкого.

— Да, да, — автоматически ответил я.

Он снял шляпу и пальто, повесил их на вешалку. Потом вынул из бокового кармана металлический футляр, достал из него пенсне и, предварительно сощурившись, надел его.

— Так вот, пришел сообщить тебе, — неожиданно переходя на «ты», произнес Кукоцкий, — что я был не прав. В твоем предложении есть смысл.

Что?! Уж не ослышался ли я? Он изменил свое мнение? Пришел ко мне на ночь глядя только для того, чтобы сказать об этом? Быть не может!..

— Что ж ты молчишь? — с усмешкой сказал Кукоцкий. — Я пришел, чтобы поговорить о некоторых деталях. Ваше письмо со мной. Послезавтра техсовет. Давай не терять времени. — И, не дожидаясь моего приглашения, он сел в кресло у маленького круглого стола, достал из бокового кармана пиджака наше письмо, положил его перед собой.

Только сейчас до меня дошел истинный смысл всего происходившего. И все же я не мог прийти в себя от изумления.

— Товарищ Кукоцкий, — сказал я. — Я ничего не понимаю! Что произошло? Я просто поверить не могу… Почему вы изменили свое мнение? Почему пришли… ночью?!

— Это не имеет значения, — сухо ответил Кукоцкий.

— Нет, нет, имеет! Поймите, мне надо, мне очень важно знать, что произошло!..

— У меня мало времени, Арефьев! — нетерпеливо ответил Кукоцкий. — Дома меня еще ждет работа. Садись и давай обсуждать. — Он склонился над нашим письмом.

Теперь я все понял. Именно по тону его я понял, что произошло. Начальник отдела! Это он заставил Кукоцкого поддержать наше предложение.

— В душе вы по-прежнему против? — спросил я. Кукоцкий поднял голову.

— Против чего?

— Против нашего предложения, Я понял это по вашему тону. Поймите, мне трудно начинать разговор, зная, что в душе вы против…

Кукоцкий снял пенсне, положил его на стол и медленно покачал головой.

— Садись, Арефьев, садись, — е неожиданной мягкостью и, как мне показалось, грустью сказал он. — Ты, наверное, думаешь, что это начальник отдела заставил меня прийти? — спросил он, будто прочитав мои мысли. — Нет, тут все сложнее… Тут не только в тебе и во мне дело… Ну, садись, давай работать, — неожиданно оборвал он самого себя.

— Нет! — воскликнул я. — Говорите! Я согласен, тут не только в нас дело, вот поэтому я и должен все понять до конца!

Наступило молчание.

— Хорошо. Только мне нелегко все это объяснить… Ну… ты, конечно, слышал не раз такое слово: «перестройка». Мы действительно очень много перестроили в нашей стране. Но вот в последние годы, в последние десять лет мы часто произносили это слово всуе. Выносили очень много решений, больших и малых, и в каждом требовали что-либо «перестроить».

Кукоцкий на мгновение умолк. Я тихо подсел к столу.

— Ну вот, я. неверующий человек, атеист, часто вел себя как святоша-грешник. Утром помолюсь и тут же забуду обо всем, что в молитве сказал. И жил по-старому… Ты знаешь, я на съезде присутствовал. И там я понял, что в этом смысле со старым покончено. Невозможно уйти со съезда и жить по-старому. И мне казалось, что, окунувшись в работу, проектируя десятки новых объектов, которые мы сейчас создаем, я и живу по-новому, по-съездовски. И вот пришел ты. Я уж и забыл о проекте, который когда-то для вас разрабатывал, давно вспоминать о нем перестал. Ты думаешь, легко вернуться к делу, которое считаешь уже законченным и забытым? Тем более что так много других, гораздо более важных дел. Но вот ты стал говорить о Двадцатом съезде, о том, что его решения у тебя в сердце, и я видел, что если ты сейчас не уйдешь, то, наверное, заплачешь. Ты вот не видел своего лица в тот момент, а я видел. Но дело, разумеется, не в слезах. Дело в том, что я понял: ты этот случай навсегда запомнишь. На всю жизнь. И, может быть, после этого станешь чуть хуже. Меньше станешь верить людям. И, может быть, будешь думать, что у нас две правды есть: одна показная, на словах, а другая — когда доходит до дела. Понял? Ну вот, вернулся я к себе на работу, порылся в архиве, поднял все дела по вашему туннелю, все исходные геологические данные по предварительной разведке, заперся у себя в кабинете и просидел там до вечера. И понял, что вы там были правы. А потом пошел к тебе. Вот и все. Теперь понял?

Я слушал его затаив дыхание.

«Значит, я прав, прав, прав! — думал я. — Одна у нас правда, одна!» Еще минута, и я бросился бы на шею этому неуклюжему маленькому квадратному человеку, коммунисту, который открыл передо мной, молодым, почти незнакомым ему парнем, свою душу.

— Что ж, займемся делом, Арефьев, — донесся до меня голос Кукоцкого.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Когда поезд подходил к Тундрогорску и я увидел в окне далекие еще, занесенные сугробами дома, волнение мое достигло предела.

Всю дорогу от. Уральских гор до Заполярска я был в радостном, приподнятом состоянии духа. Давно уже я не ощущал такой уверенности в своих силах, в завтрашнем дне нашей стройки, как в те часы. Мне казалось, что поезд идет невыносимо медленно, что бегом, пешком я гораздо скорее, чем этот по-черепашьи движущийся состав, преодолею расстояние, отделяющее меня от Тундрогорска.

Я снова представил себе то, о чем мечтал, чего ждал всю дорогу: как наконец подойдет к Тундрогорску поезд, как я увижу автобус, вскочу в него, и через пятнадцать — двадцать минут я дома, на стройке. И вот уже мне навстречу бежит Гриша Орлов и еще на ходу спрашивает о результатах поездки, а я молчу, не отвечаю нарочито долго: пусть помучается, — а потом вынимаю из чемодана папку, и в ней паспорт штангового крепления, утвержденный «Центропроектом» и главком. Здорово!

Потом я пойду к Трифонову. Потом к Ирине… Странно подумать, но я до сих пор не вспоминал о ней. А ведь я должен был вспомнить. В этом деле со штанговым креплением и ее заслуга.

Ирина!.. Думала ли она обо мне?.. Нет, об этом надо забыть раз и навсегда. Тогда, в домике Кирова, я сказал все, что мог… А что я, собственно, сказал? Что люблю другую девушку? Какую? Ведь теперь с этим кончено…

Как я встречусь с Ириной? Интересно, как у нее дела с Григорием? Может быть, за этот месяц что-нибудь произошло? Может быть, она не устояла перед силой чувства Григория?

Что ж, я пожалуй, был бы рад… Но, подумав так, я тут же поймал себя на ощущении досады, даже горечи.

Почему? Я попытался ответить себе: «Потому что тогда Ирина, наверное, охладеет к моим делам, не будет так горячо, как раньше, помогать мне…»

«Нет, чепуха! — оборвал я себя. — Нет ни смысла, ни правды в том, что я пытаюсь сейчас придумать. Не надо хитрить: просто я завидую Григорию. Его счастью. После того, что я пережил в тот вечер в Москве, мне трудно, больно думать о чужом счастье, о том, что есть на свете верные, преданные женщины. Я завидую Григорию.

Но ведь я не люблю Ирину. Она хороший друг, верный товарищ — и только. Тогда в чем же дело? Почему мне не хочется думать о том, что Ирина и Григорий вместе? Не потому ли, что мне надо знать, что есть на свете человек, которому я не безразличен?.. Эгоизм, чистейшей воды эгоизм!»

Я оборвал поток своих мыслей. Думать так было стыдно, даже оставаясь наедине с собой.