Пацаны купили остров - Эдуард Скобелев

«Ненормальная? — проносится в голове Филиппыча. — Зачем они выпустили девочку?..»

«Ударим, командир?» — шепчет над ухом Надыров.

«Нам нельзя! — шипит Филиппыч, не отрывая взгляда от щели, и ловит себя на мысли, что надо было бы ударить. Конечно, тех, в здании, раз, два и обчелся, а немцев полным-полно. Дай сигнал, еще столько же прибежит. Так что обнаружить себя — верная гибель, утрата нужных штабу сведений. — Нельзя нам, понимаешь?»

Казах что-то говорит по-своему. Пойди разберись: возмущается Филиппычем или немцами…

Между тем крики раненого обрываются. На время устанавливается жуткая тишина. Девочка, обогнув брошенный беженцами комод, натыкается на убитого. Смотрит на него, замечает кровь. Видимо, догадывается о чем-то. Круто повернувшись, бежит в подъезд. Останавливается. Беспомощно смотрит по сторонам. Унтер окликает ее: «Ду, мэдхэн!» — никакой реакции.

«Глухой ребенок, — шепчет Надыров. — Что они там надумали?..»

Подстегиваемые унтером, немцы возобновляют приступ. Они торопятся. Один из них проник через окно. Двое других врываются в подъезд. Остальных унтер не пускает: чует подвох в поведении окруженных. И он не ошибается: мощный взрыв сотрясает землю и все вокруг исчезает в густом облаке из пыли, огня и камня. Проходят секунды, и Филиппыч видит, что дом развалился и осел, засыпав не только защитников, но и немцев.

Ребенок, сбитый камнем или воздушной волной, лежит на земле лицом вниз. Унтер переворачивает девочку, убеждается, что она мертва.

Осмотрев развалины, немцы уходят. Филиппыч и Надыров дожидаются ночи. Лишь по пути к своим Филиппыч нарушает тягостное молчание: «Погибли бы тоже и задание не выполнили». Надыров ничего не отвечает, только напряженно сопит, и от этого сопения Филиппыча бросает то в жар, то в холод…

Старик плохо помнит лицо Надырова, но лицо девочки и поныне как перед глазами. Правда, в целом, без деталей. Разве что бледность. «А нос? Какой у нее был нос?..» И тут с памятью творится неладное, будто наваждение. На тщедушном тельце в белом платьице вырастает голова Петьки. Петька смотрит озабоченно, с испугом.

Видение повторяется, и до Филиппыча доходит тайный смысл: потерей Петьки наказан Филиппыч за безвинную гибель глухонемой…

«Ни одна ошибка, ни одна слабость не проходит бесследно, — казнит себя старик, — ни одно злое деяние не остается без последствий. Жизнь тычет в нос заблуждениями, и время тут ни при чем…»

Терзается Филиппыч. А если разобраться, напрасно устраивает себе «голгофу»: дай бог каждому пройти войну так, как он. И в штыковые контратаки ходил, и танками не раз утюжен был, и в артобстрел заживо заваливало, и при переправах тонул, не выпуская из рук оружия…

Не кричат по вечерам голодные птицы, не сбиваются в безумные стаи: тепло и пищи вокруг предостаточно припасено цветущей землей. Но каждый вечер согнутая фигура Филиппыча неизменно маячит в пустеющем парке. Вдали играет оркестр: звуки приплывают, утомленные большим расстоянием. А на аллеях заводит песни неугомонное комариное племя. Дали окутываются в лиловую дымку, деревья сливаются воедино, словно у леса слипаются глаза. Городские шумы все глуше и все отчетливей. Прохладный ветерок проходит степенно и неторопливо, как сторож. И чудится Филиппычу, что все сон: вся жизнь — затянувшийся сон, и не понять, что действительно было, а что присочинилось значительно позднее. Что приключилось вчера, а что совершилось годы тому назад. Все устроено так таинственно и так непостижимо, что он, Филиппыч, может разом видеть и себя — молодым, сильным, — и Петьку, грустно глядящим на деда перед роковым отъездом, и сына своего, Петькиного отца, — грудным и несмышленым, а рядом — жену-покойницу, такую ласковую и такую заботливую…

Что люди знают друг о друге? Много ли им ведомо из того, что на чужом сердце?..

Росистым утром, вскинув голову, шагает по улице высокий и худой старик в военной форме. Динькают медали, поблескивают ордена. Редкие прохожие с любопытством присматриваются к седому человеку со взором, высматривающим нечто далеко впереди. Иные усмехаются старческим причудам, другие, подогадливей, видят в парадном марше последний вызов судьбе, третьи впопыхах соображают, не праздник ли… И никто не догадывается, что сегодня — годовщина Петькиной смерти…

Эдуард Мартинович Скобелев

Николка и балаган

— Смотри же, не потеряй карточки, — наказывала мать. — Выйдешь на площадь, спросишь, где хлебный. Площадь знаешь? Где елку в прошлом году ставили, напротив госпиталя. Ты поскорей, мне сегодня на завод надо пораньше…

Николка важно кивнул, деловито зажал в кулачок желтые квадратики на крупу и синие пятирублевки. Выходя из дому, услыхал, как мать вновь принялась стирать белье: шур-шур-шур — короткие, упрямые звуки, будто шинкуют кочан капусты.

Он миновал двор и забор, вдоль которого торчали сухие стебли полыни. У кучи золы, так и не убранной с зимы, лениво пошагивали куры. Иные вяло купались: спасались от паразита. Поодаль, беспокойно вытянув шею, стоял бесхвостый петух. Прямо перед ним щурился на солнышке скуластый хозяйкин кот. И петух и куры были тоже хозяйкины: Николка с матерью жил в чужом доме. Они вообще жили в чужих домах с тех пор, как эвакуировались из Гомеля.

Тротуары подсохли уже. Неугомонный весенний ветер отовсюду тащил запахи дров, перекисшей капусты и керосина. Кричали, затеяв свалку, голодные воробьи. Небо было синее-синее и очень высокое.

Николка глазел по сторонам, и необъяснимое волнение подступало к нему. С деньгами и карточками он казался себе самостоятельным и взрослым, хотя был невелик ростом и учился в первом классе.

На углу Слободской и Тимирязевской сидел безногий в матросском бушлате. Лицо калеки было выщерблено ожогами. Русые волосы трепал ветер. В кепке, что лежала на земле, желтели две или три монеты.

Николка остановился. Заприметив на бушлате орденскую звезду, полез за рублем, давным-давно полученным от матери на кино. Положил рубль в кепку, старательно присыпал его медяками — чтобы не снесло ветром.

— Куда идешь? — спросил безногий.

Торопясь и сбиваясь, Николка объяснил.

— А ты в цирке был?.. Вот и сбегай в цирк. Это здесь, за углом, — и протянул рубль обратно.

Николка обиделся.

— У меня еще пять рублей.

— Дома ждут крупу, — сказал калека и отвернулся. — Бери, не серчай, после разживемся, все проще будет…

Вокруг торопливо сновали люди, гремел незримый оркестр, вертелся пес с обрубленным хвостом и виноватыми глазами: вероятно, потерял хозяина. Тут же две бабки продавали семечки и петушков на палочках. Общее возбуждение сразу же передалось и Николке. Он забегал в поисках кассы, горя нетерпением увидеть смешной, одноколесный велосипед и на нем принцессу, которая улыбалась с афиши.

Дешевые билеты были распроданы, и Николке пришлось выложить целых три рубля. «Последнее представление в сезоне», — припомнились слова рыжего клоуна, что зазывал публику на спектакль с помоста перед входом. «Ведь последнее, и больше не будет. Лучше в кино ни разу не пойду и на мороженое просить не стану».

Терзаясь от того, что истратил деньги без спросу, Николка уже не думал о прозрачном, сладком леденце, который так и просился под язык. Но когда незнакомая девочка, отодвинув со щек пестрый платок, засунула в рот петушка, всего целиком, Николка расстроился:

— Эх ты, нужно было пососать сначала гребешок!

Девочка посмотрела круглыми глазами и высокомерно шмыгнула носом. Николка хотел сказать ей что-нибудь обидное, но тут ударил барабан, и звуки труб заполнили пространство бродячего цирка: начался парад исполнителей.

Это было интересно, интересней, чем посидеть в кабине настоящей машины, подпрыгивая на сиденье, крутя понарошку руль и дотрагиваясь до черного набалдашника переключателя скоростей. Впереди шел обнаженный по пояс силач с алой лентой через плечо. В руках у него были пудовые гири, а он подбрасывал их легко, будто резиновые мячи. За силачом семенил худощавый дрессировщик с длиннющими, как у жука, усами. Дрессировщик тащил на веревке белых собачек в синих трусиках. Потом прошлепал в огромных башмаках уже известный Николке рыжий клоун с сизым носом. Клоун раскланивался и что-то кричал, вероятно, смешное, потому что вокруг смеялись, и Николка смеялся, хотя слов не разбирал.

Номера следовали один за другим. Лаяли собачки, бегая на задних лапках, медведь катил по кругу пустую бочку, скакал на лошади рыжий клоун, то и дело падая на поворотах под хохот зрителей. Оркестр играл туш, пахло потом, семечками и опилками. Оглушенный, растерянный, восхищенный, Николка сидел, боясь упустить, когда появится принцесса.

И вот она появилась — в прозрачном, как у Дюймовочки, наряде. Сделала несколько кругов на колесе, и Николка почувствовал, что она необычайно красива. Золотые волосы трепетали, как ленты, лицо было розовое и губы такие красные, будто на них наклеили лепестки мака. Да, это была настоящая принцесса!..