Флейта Нимма - Марина Кимман

Аллегри вспомнил карту. У него и правда не было выбора. Либо ждать целый месяц — почти вечность, когда ты на пути к цели — либо идти через Айзернен-Золен.

Кроме того, в карте была одна деталь, которая его беспокоила. Если он правильно понял, в районе Айзернен-Золена существовал всего лишь один путь к Поющей пустыне, через долину Железных Столбов, возле тамошней Обсерватории. Границу страны на востоке облегала горная цепь, и, судя по всему, другой дороги через нее просто не было.

— Цена вопроса? — спросил он.

Ксашик почесал жидкую бороденку и сказал. У Аллегри глаза на лоб полезли: после такой суммы грабить его не было никакого смысла. Странным образом эта мысль его успокоила.

Видимо, дедок понял смысл метаморфоз мимики художника и сбавил часть цены.

— Но! Я еду только до Ротен-Эрца. Дальше мне делать нечего, если ты, конечно, не согласен отдать все до последней нитки, — неожиданно жестко сказал Ксашик. При этом он выглядел так, как будто эта самая нитка ни разу ему не нужна — так, фигура речи, не более.

Все сомнения Аллегри в том, был ли Ксашик бандитом, испарились как снег на раскаленном очаге. Слишком уж много условий.

Туманы Айзернен-Золена ничем не отличались от чатальских. Казалось, можно взять кусок серого марева и сплести себе шаль. Мокрую и холодную.

Кость и Ночку пришлось продать, ибо, как заявил дедок, в Айзернен-Золене мулов любят, но, в основном, в гастрономическом смысле. Запрячь их в повозку значило выдать себя с головой.

Одежду айзернен-золенцы носили своеобразную — платье до колен, под которое надевались штаны. И все бы ничего, но ткань кололась так, словно она состояла из множества мелких иголочек. Аллегри предположил, что ее применяют, чтобы выявить лазутчиков — ни один чужак, даже самый выдрессированный, не смог бы в ней долго находиться без того, чтобы, в конце концов, не почесаться.

Тайна пыточной одежды выяснилась относительно скоро, утром второго дня, когда Ксашик наконец остановил телегу.

— Что ты все время вертишься? — спросил он, с завидным аппетитом наворачивая сушеный хлеб. Еда такого отношения явно не заслуживала — по вкусу она напоминала подошву, да и по виду недалеко от нее ушла.

Вертеться, подумал художник, он мог в далекие юные годы, но никак не в своем солидном возрасте. Вернее было сказать, что Аллегри перемещался по всей площади телеги в надежде, что где-то будет чесаться меньше, чем в исходной точке — занятие столь же бессмысленное, сколь и бесполезное.

Ксашик с минуту внимательно наблюдал за ним, затем, хмыкнув, спросил:

— Скажи, а ты, часом, не забыл нижнее платье надеть?

— Если ты про эту женскую тряпку, то я ее выбросил.

— Ясно, — он пожевал губами, то ли хотел скрыть улыбку, то ли что-то сказать. — Зеленый ишшо! — выдал наконец, Ксашик. — Если я дал эту, как ты выразился, "тряпку", то не просто так. Мучайся теперь.

Взгляд Аллегри был далек от признательности. Он очень давно не чувствовал себя молодым и глупым, и ощущение ему не понравилось.

— Не кипятись, — сказал дедок. — Когда приедем во Флах, раздобудем что-нибудь. Там же надо будет купить что-нибудь теплое, все-таки по горам поедем.

На замечание Аллегри, что у него уже есть зимняя одежда, тот только презрительно фыркнул.

— Посмотрю я на тебя, когда мы доберемся до Вершнайте или Хох-Блайе, — он зашелся длинным бормотанием, в котором слышалось что-то вроде "ох уж эти городские" вперемешку с "свалилось счастье на голову".

Флах оказался маленьким городком, зажатым между речкой и холмами. Судя по отметинам на домах, здесь часто бывали наводнения.

Они въехали в него в час предрассветной суеты — солнце еще не встало, а люди уже занимались по хозяйству. Кто-то выводил овец и странных животных, похожих на мелких рогатых лошадей, на улицу, кто-то спешил на рынок.

На вкус Аллегри, это поселение скорей напоминало деревню, однако на входе гордо красовалась табличка "Добро пожаловать во Флах, город наших надежд!", а по бокам подъездной дороги стояли расписные дощечки. Из их содержания художник вывел две вещи: то, что местным малярам надо оторвать руки, и то, что горожане, должно быть, упитанны, румяны, и довольны жизнью.

Наглая ложь, если так: Аллегри наблюдал совершенно обычных людей, каких можно встретить где угодно.

Ксашика здесь знали, поэтому на Аллегри не обращали внимания. Ему пришло в голову, что войны, в которые постоянно ввязывался Айзернен-Золен, не имели никакого отношения к населению этой страны. Люди, судя по всему, продолжали торговать и ездить к родственникам по ту сторону границы, невзирая на политику государства.

Хотя, вполне возможно, отсутствием внимания со стороны местных жителей он был обязан пыточной одежде Ксашика.

Дедок остановил телегу и бросил поводья на колени художнику.

— Пристрой ее. Я побежал по делам.

И, прежде Аллегри успел опомниться, исчез из поля зрения.

С одной стороны, это здорово смахивало на бегство; с другой, Аллегри был уверен, что Ксашик никогда не бросит повозку со своим драгоценным тапамором.

А с третьей, Ксашик поступил по-свински. Аллегри никогда до этого не слышал про Флах, и где в нем что, знать не мог по определению.

С четвертой… Ладно, положим, художник был не так молод, чтобы обижаться на всех подряд. Посему он взял в руки поводья и направил лошадь туда, куда стремились все люди в этот час, а именно — на рынок.

Внезапно — ни с того ни с сего — им завладело подозрение, что Ксашик мог узнать про флейту. Аллегри прилагал все усилия, чтобы ее существование оставалось в тайне, но никто не мог дать гарантий, что дедок не залез к нему в рукав, пока он спал.

Он попытался осадить себя: в конце концов, зачем флейта Ксашику? Разве кто-то другой мог заинтересоваться инструментом, который даже не играл? Однако подозрение, коль скоро оно зародилось, унять было трудно. С трудом приглушив его, — червячок сомнения остался где-то на заднем плане сознания, — Аллегри въехал на рынок.

Народу было столько, что казалось, легче проехать по головам, чем по дороге.

— Куда прешь, идиота кусок!

Аллегри натянул поводья, лошадь остановилась. По счастью, ни одна бочка с тапамором не пострадала. Художник не раз наблюдал, как Ксашик при первой же возможности затягивал веревки, удерживающие товар на повозке, проверял его на предмет трещин, сколов… Что-то подсказывало Аллегри, что дедок будет очень зол, пролей он хоть каплю драгоценного напитка.

Тем более странно, что он так исчез.

Аллегри привстал, чтобы понять, кто ругался, и обнаружил селянку. По-другому ее назвать язык не поворачивался: румяная, круглолицая и суетливая, она взирала на подол платья, изорванный копытами лошади, с такой скорбью на лице, как будто это был ее лучший и — единственный — наряд.