Сумрак 2. Новая жизнь - Макс Вальтер

Состояние действительно было кошмарным, голова тяжёлая, все звуки казались гулкими, как будто я нахожусь в пустой бочке. Странно, вроде и простудиться-то было негде, даже ноги ни разу не промочил. Хотя был один день, когда мы шли под постоянным дождём. Главное, чтобы не вирус, с их уровнем медицины — верная смерть. У Линзы может есть какие таблетки, вытаскивал же меня Фантом антибиотиками после драки с кабанами.

— Так, рот открой, — ко мне снова подошла баба Маша. — Давай, давай, милок, не будь как маленький, — сунула она мне ложку какой-то горькой каши в рот.

Меня едва не вывернуло от этого вкуса, но баба Маша крепко прижала к моим губам свою сухую ладонь.

— Терпи, милок, терпи, — причитала она. — Завтра будет лучше. Сейчас Тимофей баню истопит, попарим тебя, сразу лучше станет, а сейчас спи, — с этими словами она приложила свою ладонь мне ко лбу и стукнула двумя пальцами по ней сверху. Отключился я мгновенно.

Проснулся от того, что меня куда-то кто-то несёт.

— Эй, куда мы? — еле слышно спросил я.

— Спокойно, командир, баба Маша сказала, чтоб я тебя в баню приволок, — услышал я голос Штампа.

Послышался скрип двери, меня обдало невыносимым жаром.

— Раздевай его и вали, — услышал я голос бабы Маши. — Давай шевелись.

С меня стянули штаны, трусы, потом сняли рубаху и майку, затем меня голого занесли в парилку и уложили на полок. Дверь закрылась, послышалось бормотание, баба Маша, что-то бормоча, загремела тазами и что-то двигала. Я продолжал лежать с закрытыми глазами, смотреть было тяжело, но любопытство пересилило. Бр-р-р, лучше бы не смотрел, баба Маша хозяйничала в парной абсолютно голой. Зрелище то ещё, бр-р-р, да, отвратительное зрелище. Бормотание стало громче, сухая рука снова затолкала мне в рот эту отвратительную горькую кашу и зажала его. Едва мои рвотные рефлексы закончились, я услышал шипение от воды, выплеснутой на раскалённые камни. Дышать стало тяжело, и я попытался прикрыть рот руками.

— А ну-ка руками не прикрывай, дыши давай, — прикрикнула баба Маша.

Затем были веники, на камни летел ковш за ковшом, в парной стоял туман. Я смотрел в потолок, боковым зрением ловил движения бабы Маши, иногда мне казалось, что это уже не бабка хлопочет надо мной, а какая-то молоденькая девица. Меня то уносило в беспамятство, то возвращало назад. Мысли путались под постоянное бормотание бабы Маши. Затем я услышал звонкий девичий смех, в ушах зазвенело, и я провалился в темноту.

Проснулся я утром, бодрым и отдохнувшим, как будто и не болел вчера. О недавнем недуге напоминала слабость и дикий голод. Я поднялся с лавки, осмотрел горницу — никого.

— Эй, живые есть? — позвал я.

— Ты чего кричишь? — услышал я девичий голос и повернул в его сторону голову.

Всё, теперь мои глаза от этого нужно отрывать монтировкой. Огромные глаза синего цвета, прямой нос, пухлые губы, чёрные, как смоль, волосы длиной чуть ниже ягодиц, крепкая и тонкая фигурка. Кажется, я попал!

— Чего смотришь, как баран на новые ворота? — засмеялась колокольчиками красавица. — Ты же звал, или забыл уже зачем?

— Я… да… а где все? — только и смог вымолвить я. — Баба Маша где?

— Неужто бабка тебе милей меня пришлась? — вновь залилась смехом девица. — Ну давай позову.

— Н-не надо, — опять заплёлся я языком, да что со мной такое, как пацан, ей Богу, соберись, тряпка. — Мне бы пожрать чего, — выдал я и тут же готов был казнить себя за это.

Не нашёл чего умнее сказать? Как ещё жениться-то смог, утюг, блин. Тем временем красавица куда-то упорхнула, а её место заняла баба Маша, потрогала мне голову, посмотрела в глаза, заставила высунуть язык и довольно крякнула.

— Ну вот, совсем другое дело, — проскрипела она. — Чего на Настьку глаза пялил? — усмехнулась старуха. — Ты ей тоже вчера в бане приглянулся.

После этих слов моё лицо полыхнуло огнём. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда. Странное чувство, ведь хочется близости с этой красоткой, а как представлю, что вчера голяком перед ней валялся, хоть под землю уходи. Идиотизм в чистом виде.

— Настя девка хорошая, — продолжала между тем баба Маша. — Замуж только никто не берёт. Её как лет пять назад падальщики изнасиловали вместе с мамкой, так и не нужна никому стала. Мамка померла, порвали её сильно, а вот хлопотала за ней. Выходила, вон какая красавица вышла. А всё равно замуж не берут, испорченная она для них. А чего в ней испортилось-то, дырка она и есть дырка, что с ней станет-то?

— Ну вы скажете тоже, баб Маш, — снова покраснел я.

— А чего я не так сказала-то? — остановилась старуха и посмотрела на меня. — Или ты из этих?

— Да вроде нет, не из них, — сказал я, натягивая штаны и рубаху, всё-таки за стол собираюсь, да и чувствую себя хорошо, хватит валяться.

— Ну может хоть ты девку в жёны возьмёшь? — спросила старуха, запихивая чугунок в печь. — Или тебе она тоже порченная?

— Это дело с наскоку не решается, — застегнув рубаху, уселся я за стол. — Тут вначале познакомиться нужно, пообщаться, узнать человека.

— О-ой, ага, узнать ему надо, а сам чуть глаза не сломал, — выдала баба Маша, а из-за двери раздались колокольчики смеха, и тут же хлопнула уличная дверь.

Я снова покраснел. Неудобная ситуация. А ведь Настя действительно очень красива. В моё время её называли бы не иначе как модель, а её прошлое с изнасилованием считалось бы чуть ли не пиар-ходом. А здесь смотри, всё иначе, не нужна вдруг стала, несмотря на красоту. И ведь права баба Маша, ну что в ней такого могло испортиться?

В дом вошла Настя, неся перед собой корзинку с зеленью и свежим хлебом. Посмотрела мне в глаза хитрющим таким взглядом, затем показала язык и засмеялась своими колокольчиками.

— А ну не хулигань, егоза, — прикрикнула на неё баба Маша. — На стол накрывай давай и ребят остальных зови.

Настя улыбнулась, а как только бабка отвернулась, показала ей язык, только в спину, улыбнулась и начала накрывать на стол, ловко бегая вокруг меня. Я невольно залюбовался ей, вот просто сидел и смотрел, не мог глаз отвести.

— О-о-о, пожрать, — в дом ввалился Штамп. — Сумрак?! Здоров?! Ну нифига себе, баб Маш, да ты волшебница, — подошёл он к ней и чмокнул в щёку.

— Ой, уйди, охламон, — засмеялась бабка. — У меня ведь мужика лет двадцать не