Превратности любви - Андре Моруа

Все женщины бывали там очень милы со мною, но я не стремилась с ними подружиться. Они чувствовали себя непринужденно и уверенно; это удивляло меня и приводило в смущение. Особенно удивлялась я тому, насколько они близки с Филиппом; я этого не ожидала. У них с ним были такие приятельские отношения, каких мне никогда не приходилось наблюдать в моей семье. Филипп выезжал с Франсуазой Кенэ, когда она бывала одна в Париже, или с Ивонной Прево, женой моряка, или с молодой женщиной по имени Тереза де Сен-Ка, которая сочиняла стихи и казалась мне несимпатичной. Эти выезды были, по-видимому, вполне невинны. Филипп посещал с приятельницами выставки, иногда они вечером ездили в кино, по воскресеньям – на музыкальные утренники. На первых порах он всегда приглашал и меня, и я несколько раз присоединялась к ним. Мне с ними бывало неприятно. Филипп в таких случаях становился веселым и оживленным, каким некогда бывал со мною. Я огорчалась, видя, что это общество доставляет ему такое удовольствие. Особенно неприятно мне было то, что ему нравится столько совершенно различных женщин. Думаю, что мне легче было бы вынести какую-нибудь одну, непреодолимую страсть. Конечно, это было бы ужасно и гораздо опаснее для моего семейного благополучия, но по крайней мере, такое несчастье было бы так же возвышенно, как и моя любовь. Я с горечью наблюдала, что мой герой придает столько значения существам, быть может, и милым, но с моей точки зрения все-таки довольно посредственным. Однажды я осмелилась высказаться:

– Филипп, дорогой, я вас не совсем понимаю. Неужели вам доставляет удовольствие общество Ивонны Прево? Вы говорите, что между вами ничего нет, – и я вам верю, – но, в таком случае, какие же у вас с нею отношения? Вы считаете ее умной? А на меня она наводит скуку скорее, чем кто-либо другой.

– Ивонна? Да что вы, она вовсе не скучная. С ней надо говорить о том, что ей знакомо. Она дочь и жена моряков; она отлично знает море, корабли. Прошлой весной я провел несколько дней с нею и ее мужем на юге. Мы плавали, катались на яхтах, было очень интересно… Кроме того, она веселая, хорошо сложена, на нее приятно смотреть; чего же вы еще хотите?

– Для вас? Очень многого… Поймите же, дорогой; по-моему, вы достойны самых замечательных женщин, между тем я вижу, что вы дружите с какими-то хорошенькими, но самыми заурядными существами.

– Как вы несправедливы и строги! Элен и Франсуаза, например, женщины замечательные. Кроме того, это мои очень давние приятельницы. Перед войной, когда я был тяжело болен, Элен была ко мне исключительно добра и внимательна. Она приезжала ухаживать за мной; я, быть может, обязан ей жизнью… Какая вы странная, Изабелла! Чего вы хотите? Чтобы я со всеми перессорился ради того, чтобы остаться наедине с вами? Но не пройдет и двух дней, как мне это наскучит, да и вам тоже.

– Нет, мне не наскучит. С вами я готова хоть в темницу до конца своих дней. А вот вы этого не выдержите.

– Да и вы тоже, дорогая моя; вы так говорите потому, что этого нет. А заставь я вас вести подобный образ жизни, и вы пришли бы в ужас.

– Попробуйте, друг мой, тогда увидим. Послушайте. Подходит Рождество; уедемте куда-нибудь одни, вдвоем; мне это доставит огромное удовольствие. Ведь у нас не было свадебного путешествия.

– Охотно. А куда вы хотите поехать?

– Мне совершенно безразлично, куда угодно, только бы быть с вами.

Было решено, что мы отправимся на несколько дней в горы, и я тут же написала в Санкт-Мориц, чтобы заказать комнаты.

Уже одна мысль об этой поездке приводила меня в восторг. Но Филипп хмурился.

«Становится грустно, и к этой грусти примешивается ирония, когда подумаешь, как мало бывает разнообразия в отношениях друг к другу двух человеческих существ, – записывал он. – В комедии любви мы поочередно играем роль то более любимого, то любимого меньше. Тут фразы лишь переходят в другие уста, но сами остаются теми же. Теперь мне, возвратясь домой после долгого отсутствия, приходится подробно, час за часом, рассказывать, что я делал, где был. Изабелла старается подавлять ревность, но мне слишком хорошо знаком этот недуг, чтобы колебаться в его диагностике. Бедная Изабелла! Я жалею ее, но не могу излечить. Думая о том, насколько в действительности все невинно, о тусклых часах, проведенных мною в работе, которые кажутся ей полными тайны, я не могу не вспоминать Одилию. Чего бы я только не дал тогда, чтобы Одилия придавала столько значения моим поступкам! Но, увы, не потому ли я так желал этого, что они не вызывали в ней ни малейшего интереса!

Чем дольше мы с Изабеллой живем вместе, тем больше я убеждаюсь, насколько различны наши вкусы. Иной раз я предлагаю ей съездить куда-нибудь, побывать в новом ресторане, в кино, в мюзик-холле. Она соглашается с такой грустью, что я уже заранее недоволен вечером.

– Раз вам не хочется – так не надо. Посидим дома.

– Да, если вам все равно, я предпочла бы остаться дома, – говорит она с облегчением.

Когда мы выезжаем куда-нибудь в компании, меня совершенно обескураживает ее безразличие; мне кажется, что это моя вина.

– Как странно, вы не способны хоть час провести весело, получить от этого удовольствие, – говорю я ей.

– Все это мне кажется таким ненужным! – отвечает она. – По-моему, это даром потерянное время, а ведь дома на столе у меня чудесные книги и осталось много работы по хозяйству. Но если вас это забавляет – я готова поехать.

– Нет, – отвечаю я не без раздражения, – теперь уже не забавляет».

А несколько месяцев спустя он записал:

«Летние вечера. Мне удалось, Бог ведает какими путями, увлечь Изабеллу на ярмарку в Нейи. Вокруг нас вертелись карусели, шарманки наигрывали негритянские мелодии, в тирах трещали пистоны, дребезжали колеса лотерей; в воздухе разливался теплый запах вафель. Нас несет медлительная густая толпа. Мне почему-то хорошо; мне нравится этот шум, это оживление; я улавливаю во всем этом какую-то необъяснимую мощную поэзию. Я думаю: «Всех этих мужчин и женщин стремительный поток несет к смерти, а они растрачивают быстротечные мгновения на то, чтобы накинуть обруч на горлышко бутылки или так сильно ударить деревянным молотом по ящику, чтобы оттуда выскочил чумазый негр. И конечно, в сущности, они правы; с точки зрения небытия, которое нас ожидает, Наполеон или Ришелье воспользовались отведенным им временем ничуть не лучше, чем эта маленькая женщина и ее спутник-солдат».

Я даже забыл о жене, которая держала меня под руку. Вдруг она сказала:

– Поедемте домой, мой друг: меня все это страшно утомляет.

Я подозвал такси, и мы медленно поехали, рассекая недовольную толпу. «Каким очаровательным, каким веселым был бы такой вечер в обществе Одилии, – думал я. – Ее глаза светились бы, как всегда бывало, когда она чему-нибудь радовалась. Она участвовала бы во всех лотереях и была бы счастлива, что выиграла игрушечный кораблик. Бедная Одилия, она так любила жизнь и так мало насладилась ею, в то время как люди, созданные для смерти, – вроде Изабеллы и меня – тянут, сами того не желая, свое унылое существование!»