Русская рулетка. Как выжить в борьбе за собственное здоровье - Александр Мясников

Делать нечего — иду, беру трубку и говорю:

— Очень сожалею, но ваша мама только что умерла…

И вижу, как исказилось лицо медсестры:

— Идиот! — шипит она, забыв о субординации. — Это дочка ДРУГОЙ больной!

— Минутку, — говорю я в трубку, где раздаются рыдания, и переспрашиваю сестру:

— Что-что?

— Это дочь больной, которой вы приступ аритмии сняли, а не той, что умерла!

Тут уже я сам чуть не потерял сознание!

— Вышла чудовищная ошибка, — начал говорить я в трубку, — ваша мама жива, приношу свои извинения и…

И в ответ:

— Доктор, доктор, дорогой, спасибо, я так счастлива, спасибо! 

Непрошеный спаситель

В Америке пациент либо его родственники (в случае, если больной сам не способен принимать решения) могут заранее отказаться от реанимационных мероприятий. Обычно это терминальные раковые больные или глубокие старики с тяжелыми и неизлечимыми болезнями. У таких больных на обложке истории болезни крупными буквами яркая пометка: DNR — Do not resuscitate (Не реанимировать).

Когда по громкой связи на весь госпиталь раздается «код девяносто девять там-то», это означает, что у кого-то на этаже остановка сердца и все близко находящиеся врачи должны спешить на реанимационные мероприятия. Кто первый пришел — тот и возглавляет реанимационную бригаду. Поэтому некоторые проповедуют циничный принцип «торопись медленно», придешь вторым — и можешь избежать ответственности, а то и вообще оказаться лишним.

Дежурный врач обязан носить специальный бипер, который дублирует вызов и фиксирует время. На дежурстве ты уже не доброволец, а солдат на посту. Как-то с таким бипером на поясе я шел по коридору мимо отделения компьютерной томографии и услышал вызов как раз на этот этаж. Влетаю в кабинет — точно: лежит больной с остановкой сердца! Далее, как вы видели в кино: массаж сердца. «Разряд!» — «Есть разряд!» Пока сёстры вводят адреналин, интубирую больного (т. е. вставляю ему в дыхательное горло специальную трубку для искусственного дыхания); аппарата для вспомогательного дыхания пока рядом нет, поэтому качаю вручную специальным мешком, похожим на тот, которым мы надуваем матрасы для пляжа.

Сердце «завелось», стою, качаю, обеспечиваю больному дыхание и жду, когда кто-нибудь привезет аппарат искусственного дыхания. Вместо этого влетает дежурный администратор с историей болезни в руках и кричит: «Стоп! Стоп! У больного DNR! Прекратите реанимацию!». Что значит — прекратить? Мы его с таким трудом «завели»? Таким непонятливым оказался я один, сестры дисциплинированно собрали свою реанимационную тележку и ушли.

Администратор (мне): «Хватит качать, вынимай трубку!»

Я: «Ты что, он же умрёт!»

Администратор: «Ну да, так это и должно было произойти, если бы ты посмотрел сначала на историю болезни, а не бросался реанимировать очертя голову! Теперь нас юристы без соли съедят!»

Я: «Ты что, головой ударился, как я могу теперь остановиться, мне что — его убивать?!»

В общем, спорили долго, наконец администратор повернулся и вышел звонить своему начальству. А я всё стою один и качаю мешок.

Так прошло минут 20 и я понял, что ситуация у меня аховая: так можно стоять очень долго, остановиться не могу, а администратор торопиться не будет и наверняка придет с больничным юристом, который прикажет вынуть трубку… Тут я услышал шаги в коридоре, подал голос и заглядывает интерн-индус. И поступил я очень неблагородно (с нашим бы никогда так не сделал, а индусы вечно меня «закладывали» по мелочам).

«Слушай, друг», — сказал я, — ты тут покачай больного минутку, я сбегаю и узнаю, что к чему». Он взял в руки мешок, а я вышел и удалился по коридору. Очень надеюсь, что он не стоит там до сих пор… 

Доктор Поль Уайт

Легенда американской кардиологии, доктор Поль Уайт был хорошо знаком с моим дедом. Они вместе получали престижнейшую премию «Золотой стетоскоп» (дед так и остался единственным русским в истории, кто ее получил), именем Уайта назван один из очень распространенных синдромов — синдром WPW (последнее W как раз и есть Wight).

В те далекие 60-е я был очень мал, но помню, как Уайт приезжал в Москву. Дед пригласил его на нашу дачу в Красновидово. Там в очень живописном месте стоял особняк в стиле ампир. Красиво, но удобства во дворе — да, даже у академиков, время было такое! И вот Уайт идет туда, куда и самые знаменитые американские кардиологи ходят пешком, и через какое-то время бежит назад, сжимая что-то в руках и радостно щебеча по-английски!

Оказалось, что в аккуратно нарезанных кусочках газеты (ну не было тогда туалетной бумаги! Не было! Как эхо того времени и по сей день у меня в больнице регулярно воруют в туалетах бумагу!) он опознал газету «Правда»! И долго рассказывал деду, как он восхищен его мужеством и неприятием тирании и какой глубокий символ в том, чтобы так тонко протестовать против режима, подтираясь главной коммунистической газетой!

Я так и не знаю: стал ли дед ему объяснять про отсутствие туалетной бумаги и обычность использования в этих целях первых попавшихся под руку газет? А «Правду» он вообще-то регулярно выписывал! 

Русский характер

Как-то раз в Нью-Йорк приехал писатель из России и участвовал в одной из многочисленных передач на тамошнем телевидении. Конечно, ведущий спросил его про загадочную русскую душу и русский характер. Писатель проиллюстрировал это следующим образом.

Представьте себе: Россия, горбачёвский «сухой закон», зима, мороз, вечер. Передо мной идет мужик, балансируя по обледенелому тротуару. И несет в авоське несколько с невероятным трудом добытых в бесконечных очередях бутылок водки. Да-да, угадали: вот он делает отчаянный пируэт и с грохотом и звоном битого стекла падает! Сидит на льду, вокруг все усыпано осколками, а у него в руке зажата единственная уцелевшая бутылка водки. Мужик оцепенело на нее смотрит, а потом вдруг замахивается и с криком: «Да пропади оно всё!» — бьет и ее об асфальт! 

Доктор Лайон

Когда-то госпиталь в Нью-Йорке, где я несколько лет отработал, был очень престижным, вокруг была богатая еврейская община, и в госпитале работали очень уважаемые и известные доктора. Постепенно черные стали занимать этот район улицу за улицей, и к моменту моего прихода госпиталь уже потерял весь лоск и респектабельность и превратился в «мясорубку», питающуюся скоропомощными поступлениями.

Бывало и наоборот — наш родной русскоязычный Брайтон! Эмигрантов из СССР снабжали копеечным пособием и селили в один из самых криминальных «черных» районов Бруклина — Брайтон. Но наши эмигранты были гремучей смесью еврейско-украинско-русской крови с такой закалкой условиями советской жизни, что запугать их было невозможно!

Что значили какие-то негры для людей, которые прошли через ОБХСС и ОВИР, с богатыми уголовными традициями Одессы, Житомира и Подмосковья! Стали селиться, открывать лавки и бить ошалевших от такой наглости негров велосипедными цепями и монтировками! И негры, которые воображали себя самыми крутыми, дрогнули и отступили, освобождая жизненное пространство!

Осколком прошлого в нашем госпитале оставался доктор Лайон. Великолепный врач и ученый с мировой известностью, один из немногих, кто остался работать с тех благополучных времен. Я читал его книги, будучи аспирантом во Всесоюзном кардиологическом научном центре, и вообще думал, что он, как и Лев Толстой, уже умер! На самом деле это был еще крепкий и красивый пожилой человек с безукоризненными манерами и очень немногословный. Надо ли говорить, что в нашем госпитале его почитали как Господа Бога!

Как-то на обходе заведующий кардиологией показал мне ЭКГ, которая была описана лично доктором Лайоном, — в качестве почти исторического манускрипта, ведь Лайон практически никогда сам ЭКГ не описывал. С благоговением я рассматривал ЭКГ и написанное заключение: «мерцательная аритмия» и вдруг — этого же не может быть! — увидел на пленке так называемые зубцы «Р» (врачи меня поймут), которых никогда при мерцательной аритмии не бывает.

Присмотревшись, я понял, что хоть ЭКГ и сильно изменена, но ритм там нормальный, так называемый синусовый! Я сказал об этом заведующему, но тот замахал руками и слушать ничего не стал: «Ты что, это же написал сам доктор Лайон! Ошибки тут не может быть по определению! Просто он видит то, что не видим мы!». На вопрос: «Что именно?» — он отрезал: «Вот иди к нему и сам спроси!»

А я взял и пошел! Долго стоял в приемной и готовил речь. Потом меня позвали. Я остановился в дверях и стал мямлить вопросительно на меня смотрящему доктору Лайону, что, мол, понимаю, что нарушаю субординацию, что очень уважаю доктора уже много лет, но вот тут у меня ЭКГ с его подписью «аритмия», а я этого по своей тупости не вижу, и не мог бы доктор мне объяснить…