Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера - Анатолий Кони

Всесторонние исследования Арсеньева по отношению к свободе печати, между прочим и обширная статья «Русские законы о печати», и настойчивые призывы к замене истинною веротерпимостью формальной, подставляемой на место свободы совести, вошли в составы двух изданных им сборников: «Законодательство о печати» (1904 г.) и «Свобода совести и веротерпимость» (1905 г.). Первый из «их — систематический обзор положения печати, мер к ее «обузданию» и законов о ней за сорок восемь лет, считая с 1855 года, снабженный богатыми справками о том, как, по выражению Горация, «vexat censura columbas — dat veniam corvis» Он проникнут одною руководящею идеей, которую, до появления сборника, автор стремился осуществить в бесплодных, к сожалению, трудах избранной Академией наук комиссии по разработке вопроса об облегчении научной печати от цензурных стеснений, — и уже после появления сборника — в трудах совещания, образованного под председательством члена Государственного совета Кобеко, вследствие известного постановления комитета министров 12 декабря 1904 г., признавшего положение русской печати во многих отношениях совершенно ненормальным. Эта идея нашла себе выражение в следующем послесловии к сборнику: «Свобода печати, свобода совести, личная неприкосновенность: вот три блага: потребность в которых чувствуется все больше и больше по мере того, как растет вширь и глубь, с одной стороны, уважение к человеку, к его достоинству, к его праву на самостоятельную мысль, с другой — сознание солидарности между гражданами. Свобода печати играет такую же роль в общественной жизни, как свет — в жизни органического мира. Нарушая обманчивую тишину, приподнимая завесу, отделяя правду от лжи, реальное от кажущегося, проникая во все концы страны и во все сферы деятельности, она является незаменимым двигателем прогресса, неоценимой охраны всякого права, всякой другой свободы». Второй сборник есть ряд соединенных общим направлением статей по одному из самых больных вопросов русского государственного быта. Совокупность наших законов и «ограждающих веру» постановлений, полицейских распоряжений и даже судебных приговоров, в связи с готовностью поставленного над церковью ведомства охотно и поспешно обращаться к «мечу светскому», оставляя «меч духовный» ржаветь и покрываться паутиной формализма и рутины, еще недавно, до 17 апреля 1905 г., представляла собою и подчас представляет и теперь тяжелое иго над святейшими потребностями человеческой души. Раскрепощение совести подданных русской державы столь же необходимо, как за 63 года назад было необходимо раскрепощение человеческой личности. Но глашатаями этой необходимости были у нас, по разным и иногда прямо противоположным побуждениям, немногие. Редко проникавшие в печать случаи насилия над совестью в делах веры, почти всегда лишенные настоящей оценки, не у всех читателей вызывали краску жгучего и вполне заслуженного стыда. Одним из таких видных и стойких глашатаев являлся в течение многих лет Арсеньев. Зорко следя за всеми явлениями в «ведомстве» церкви, установляя правильные и широкие взгляды на веротерпимость и свободу совести и разоблачая софистическое лукавство «ревнителей», утверждающих, что допущение существования инославных храмов на улицах столицы государства, присоединившегося к европейскому международному общению, служит, будто бы, явным доказательством широкой веротерпимости его законодательства, он шаг за шагом разбирал официальные отчеты об успехах в борьбе с иноверием и инославием, призрачность коих была затем установлена комитетом министров. Указывая, с фактами в руках, на ~ ложность несправедливого и насильственного пути, на который давно вступила и с которого упорно не желала сходить наша внутренняя политика по отношению к расколу и сектантству, он подвергал суровой критике наши карательные законы, дававшие опору бездушному судейскому формализму и заставлявшие страдать душевно людей, которым формула «dura lex sed lex!» [25] не приносит ни утешения, ни успокоения. Горячее сочувствие к теснимым за свои религиозные убеждения сквозит во всех статьях его о насаждении и ограждении веры административным воздействием. В них он даже несколько изменяет себе, и в спокойный тон его полемики врываются подчас ноты возмущения и негодования. В своей защите свободы совести он — убежденный и «неисправимый» западник — явился союзником старых славянофилов, лучшие из которых находили, что «истинная церковь гнушается принужденного единства или вынужденного послушания, ибо в деле веры такое единство есть ложь, а такое послушание есть смерть» (Хомяков), что «церковь немыслима вне свободной совести, свободно восприявшей свет любви и свободно приведенной в свободный плен истины и любви» (Константин Аксаков), и утверждали, что «костер мученика — торжество веры; крестовый поход — ее могила» (Хомяков). Но голос корифеев славянофильства не проникал в широкие круги общества и звучал лишь для немногих, статьи же «Внутреннего обозрения», из которых составился сборник Арсеньева, постоянно обращали внимание именно этих кругов на пагубный недуг в нашем внутреннем организме… Одна эта сторона деятельности его, даже если бы последняя не заключала в себе никаких других видов служения правосудию и нравственному развитию общества, заслуживала бы особого признания и, уважения.

Несмотря на объективный характер и вполне спокойный тон статей Арсеньева и тщательное направление им неизбежной в некоторых случаях полемики на взгляды, а не на личности и, быть может, именно вследствие этого, статьи эти вызывали нередко ожесточенные нападения на автора. Но это его не смущало. Он неизменно, без малейших отступлений и сделок с «независящими обстоятельствами», в течение четверти века продолжал свою проповедь обозревателя общественной жизни родины. Он не смущался тем, что по временам его «прямолинейность» не нравилась большинству, зная из уроков истории, что пагубные для народного блага болезни — не всегда те, на которые слышатся громкие жалобы, а часто те, привычка к которым даже устраняет желание исцеления. Поэтому он продолжал верить, что настойчивые, из месяца в месяц, обращения к лучшим чувствам в людях не могут, не должны пройти бесследно. Вдумываясь во всю эту многолетнюю и трудную работу и вспоминая прекрасные слова Чаннинга о том, что бывают времена, когда лучшая услуга обществу состоит в защите великих принципов и спокойном провозглашении их в духе искренней любви к людям и к справедливости, нельзя не признать, что именно такую услугу оказал нашему обществу Арсеньев.

Жадная к познаниям, восприимчивая к впечатлениям и неустанная в проявлении своей удивительной, не трогаемой временем, работоспособности — натура Арсеньева не могла удовлетвориться кабинетным трудом мыслителя и публициста. Ей нужно было приложить к живому делу то, что выросло и наболело в многолетней работе души. Отсюда жажда общественной деятельности и приступ к ней при первой возможности, с начала восьмидесятых годов, в качестве гласного лужского земского собрания, гласного петербургского губернского земства, почетного мирового судьи и председателя местного училищного совета. Земской службе он отдался с увлечением, не жертвуя ею никаким другим многосложным занятиям, изучая и разрабатывая мелкие и дробные вопросы местного самоуправления и хозяйства с тем же вниманием, какое подмечается в его отношении к самым серьезным судебным процессам и к обширным и многозначительным вопросам права, морали или политики. Как для юриста в истинном смысле слова, для него, конечно, не существовало во всех сферах его деятельности дел важных и неважных, обязанностей серьезных и несерьезных, а были лишь трудные и легкие, выполняемые с совершенно одинаковою добросовестностью и точностью. Глубокий интерес к земской деятельности и живое участие к ней Арсеньева оставили свой ясный след в статье его «По поводу реформы земских учреждений», напечатанной в 1888 году, когда, к сожалению, назревало, осуществленное впоследствии, преобразование их в бюрократическом смысле. Картина деятельности и заслуг русских земских установлений, нарисованная любящею рукою на фоне точных данных и заставляющая автора признать Положение 1 января 1864 г. одним из важнейших актов царствования Александра II сменяется в ней беспристрастной оценкою нападений на эти учреждения, провозглашенные в эпоху «реформы реформ» ошибкою этого царствования. Нападения эти, однако, сделали свое дело, и бессословное земство, в котором сознание права на свободную от административной опеки деятельность вызывало чувство обязанности и служило стимулом для плодотворной работы, обращено было в сословное безвластное юридическое лицо, не причастное к государственной жизни, подчиненное иерархической лестнице начальств, облеченное, в лице представителей своих исполнительных функций, в вицмундир, согреваемое лучами из капитула орденов и угрожаемое знаменитым третьим пунктом…. Страницы, посвященные борьбе против такого перерождения земства, принадлежат к лучшим публицистическим работам Арсеньева. Посвятив лучшие годы жизни служению Судебным уставам, Арсеньев продолжал им служить не только словом, но и делом и в позднейшие годы, когда возникали проекты, угрожавшие их целости и чистоте. Когда руки, вскормленные этими Уставами, дерзновенно поднялись на них и, под предлогом ремонта, предприняли их разрушение, отдавая следствие в руки полиции, оставляя ближайший к народу суд в распоряжении земских начальников, уничтожая единство кассационного суда, не допуская несменяемости местных судей, колебля без всякой нужды представление об устойчивости суда присяжных и низводя судью в служебное положение обыкновенного чиновника, Арсеньев был призываем украсить своим именем комиссию, в которой разрабатывалась эта почтенная задача. Он принес в нее, однако, не только свое имя, но и твердое исповедание веры старого судебного деятеля и тем облегчил и укрепил омраченную душу тех, к сожалению, немногих, которые оставались, без надежды на успех, верны старому чувству ясных дней первых годов судебной реформы.