Искусство памяти - Фрэнсис Амелия Йейтс

один из тех очень редких случаев, когда памятный образ пояснен на иллюстрации, и образ этот оказывается знакомой фигурой старухи Грамматики, первой из свободных искусств, с некоторыми обычными ее атрибутами – скальпелем и лестницей. Здесь она представляет собой не только хорошо известное олицетворение грамматики как свободного искусства, но и памятный образ, надписи на котором помогают запомнить сведения об этом искусстве. Надпись на ее груди и образы, расположенные на ней самой и возле нее, составлены из наглядных алфавитов Ромберха – нескольких «предметных» и одного «птичьего», – которые он комбинирует друг с другом. Ромберх поясняет, что таким способом он запоминает ответ на вопрос, является ли грамматика общей или частной наукой; ответ этот подразумевает употребление терминов predicatio, applicatio, continentia256. Predicatio запоминается с помощью образа птицы в руке у Грамматики, имя которой начинается с буквы Р (Pica, «сорока»), и связанных с ней предметов из предметного алфавита. Applicatio запоминается с помощью Aquila («орел»)257и соответствующих предметов на ее руке. Continentia запоминается по надписи на ее груди, сделанной с помощью «предметного» алфавита (см. предметы, изображающие в «предметном» алфавите буквы C, O, N, T, ил. 6b).

Хотя Грамматика у Ромберха лишена эстетического обаяния, она очень важна для обучающегося искусной памяти. Ее фигура доказывает, что персонифицированные изображения, подобные привычным фигурам свободных искусств, отображаясь в памяти, становятся памятными образами. И что в памяти нужно делать надписи на таких фигурах для запоминания материала, относящегося к предмету персонификации. Демонстрируемый ромберховской Грамматикой принцип можно применить ко всем остальным примерам олицетворения, в том числе и к изображениям добродетелей и пороков, когда они используются как памятные образы. Мы уже догадывались об этом в предыдущей главе, когда поняли, что покаянные изречения на плетке в Холкотовом памятном образе Покаяния, скорее всего, относятся к «памяти для слов», и когда предположили, что надписи, сообщающие о частях кардинальных добродетелей, как они определены в Summa Фомы Аквинского, тоже, по-видимому, являются «памятью для слов». Сами по себе образы пробуждают память о «вещах», а запоминаемые на них надписи есть «память для слов» о «вещах». Так, по крайней мере, мне это представляется.

Ромберхова Грамматика, которая здесь, без сомнения, выполняет функцию памятного образа, демонстрирует этот метод в действии, с тем уточнением, что надписи (как мы предполагаем) будут лучше запоминаться, если выполнять их не обычным способом, а образами букв из наглядных алфавитов.

Обсуждение того, как запоминать Грамматику, ее части и высказывания о ней, вынесено в заключительную часть книги, где Ромберх выдвигает чрезвычайно амбициозную программу запечатления в памяти всех наук – теологических, метафизических, моральных, – равно как и семи свободных искусств. Метод, применяемый к Грамматике (описанный мной выше в значительно упрощенном виде), можно, по его убеждению, применить ко всем наукам и ко всем свободным искусствам. Изображая теологию, например, мы можем представить себе превосходного, сведущего теолога; на его голове будут размещены образы cognitio, amor, fruitio; на различных частях его тела – essentia divina, actus, forma, relatio, articuli, precepta, sacramenta и все остальное, что входит в ведение теологии258. Затем Ромберх по столбцам распределяет части и разделы теологии, метафизики (в которую включены философия и моральная философия), юриспруденции, астрономии, геометрии, арифметики, музыки, логики, риторики и грамматики. Для запоминания этих предметов формируемые образы должны сопровождаться другими, связанными с ними образами и соответствующими надписями. Каждому предмету следует отвести отдельную комнату памяти259. Даются очень сложные указания о том, как создавать образы, рассматриваются способы запоминания наиболее абстрактных метафизических предметов и даже логической аргументации. Складывается впечатление, что Ромберх в сильно сокращенной и, без сомнения, устаревшей и упрощенной форме (о таком упрощении свидетельствует употребление наглядных алфавитов) предлагает систему, которая в прошлом использовалась каким-то мощным умом и которая дошла до него в традиции доминиканского ордена. Судя по частым обращениям к высказываниям Аквината о телесных подобиях и по порядку построения ромберховской книги, вполне вероятно, что в этом позднем доминиканском трактате о памяти мы сталкиваемся с отдаленными отголосками системы памяти самого Фомы Аквинского.

Вновь обратившись к фреске собора Санта Мария Новелла, мы еще раз останавливаем свой взгляд на четырнадцати телесных подобиях, семь из которых изображают свободные искусства, а семь других представляют познания Фомы в намного более высоких сферах учения. Теперь, когда мы рассмотрели систему Ромберха, где памятные фигуры создаются и для свободных искусств, и для самых высоких наук, чтобы с помощью образных рядов невероятным усилием удержать в памяти огромную сумму знаний, можно предположить, что нечто подобное было представлено и фигурами на этой фреске. Высказанное нами несколько ранее предположение о том, что эти фигуры, возможно, не только символизируют отдельные части учения Аквината, но и указывают на предложенный им метод усвоения этого учения посредством искусства памяти, как он его понимал, может теперь получить некоторое подтверждение благодаря книге Ромберха.

Трактат Козьмы Росселия Thesaurus artificiosae memoriae («Сокровищница искусной памяти») был опубликован в Венеции в 1579 году. Об авторе на титульном листе сказано, что он флорентиец и принадлежит ордену проповедников. Книга во многом похожа на Ромберхову, в ней можно различить и основные типы интерпретации искусной памяти.

Особое внимание уделено дантовскому типу. Росселий делит Ад на одиннадцать мест, как это показано на его схеме Ада, рассматриваемого как система мест памяти (ил. 7a). Ужасный колодец находится в его центре, к нему ведут ступени – места наказания еретиков, неправедных иудеев, идолопоклонников и ханжей. Вокруг них располагаются семь других мест, приспособленных для наказуемых в них семи смертных грехов. Росселий, не скрывая радости, отмечает, что «многообразие наказаний, налагаемых в соответствии с различной природой грехов, своеобразие ситуаций, в которых оказываются проклятые, и их разнообразная жестикуляция окажут памяти значительную услугу и предоставят ей множество мест»260.

Место Рая (ил. 7b) следует представлять себе окруженным стеной, сверкающей драгоценными камнями. В центре его Престол Христа; под ним в строгом порядке располагаются места небесных иерархий: апостолов, патриархов, пророков, мучеников, исповедников, девственниц, евреев-праведников и неисчислимого множества святых. В Раю Росселия нет ничего необычного, за исключением того, что он рассматривается как «искусная память». С помощью искусства, упражнений и силы воображения мы должны представить себе эти места. Мы должны представлять Престол Христов так, чтобы его образ способен был взволновать наши чувства и пробудить память. Духовные иерархии будем представлять себе так, как их изображают художники261.

В качестве системы памятных мест Росселий рассматривает также созвездия и в связи с зодиакальной системой мест, конечно же, упоминает Метродора Скепсийского262. Отличительная особенность книги Росселия –