Весёлый Роман - Владимир Киселёв

— Здоров, здоров, — ответим Николай, закашлялся, утер рот рукой и предложил: — Садись, гостем будешь. Где мы его устроим? — спросил он у Лены.

— Я сейчас договорюсь с хозяйкой. — Лена смотрела на меня внимательно, встревоженно и словно бы застенчиво, как бы отыскивая во мне подтверждение тех перемен в ней и в Николае, которых я не мог не заметить. — Мы возьмем раскладушку и положим тебя в саду под магнолией. Тут хорошо, воздух… Тут почти все так спят. Особенно дикари.

— Хорошо, — согласился я. — Да вы не беспокойтесь, я уж как-нибудь устроюсь.

— Нет, нет, — сказала Лена. — Я сейчас договорюсь.

Она вышла за дверь. По-видимому, она хотела, чтобы я поговорил с Николаем наедине.

— Так вот, Рома, — медленно, с трудом преодолевая слабость, сказал Николай, — это не туберкулез. Они мне ничего не говорят. Но я знаю. Когда б туберкулез, они бы мне и дальше «паск» давали, фтивазид, стрептомицин кололи бы. А они мне ничего не делают. Я думаю, это рак. Ну тебе-то они скажут.

Я знал, что нужно что-то говорить. Что нужно его успокаивать, утверждать, что врачам виднее, может быть, даже пошутить насчет его мнительности. Но я не мог ничего этого. Я молчал и не мог сказать ни слова.

— На сколько ты приехал? — спросил Николай.

— На две недели.

— Как дорога?

— Нормально.

— Это хорошо, что ты приехал. Отдохнешь, поплаваешь. Тут хорошо, в Ялте. Весело.

Я уже не вспомню, когда в последний раз плакал. Может, в первом классе, а может, еще до школы в детском саду. Но теперь глаза у меня как-то застлало и першило в горле.

Вошла Лена.

— Уже договорились, — сказала она. — Если хочешь — можно на веранде, но там спит еще один человек — моряк с китобойной флотилии. А хочешь, можно прямо в саду.

— Все равно, — ответил я. — Лучше в саду.

— Что там, в Киеве? — спросил Николай. — Как наши?

— Ничего, — сказал я. — Все нормально. Гоша женился.

— Какой Гоша?

— Ну, помнишь, такой маленький, толстенький… У него ИЖ.

— Помню, — ответил Николай.

— А так что еще. Вроде бы все нормально.

— Хорошо, — сказал Николай и, не поворачивая головы, другим голосом, каким он, наверное, теперь всегда с ней разговаривал, обратился к Лене: — Сделай мне укол. Ты что, не видишь, что мне опять больно?

— Сейчас, — торопливо ответила Лена. — Только шприц прокипячу.

— Ты выйди, — сказал мне Николай, когда Лена вернулась. — Не нужно тебе на это смотреть.

— Может, я помогу?

Я посмотрел на Лену и увидел только глаза, полные боли, жалости и ужаса. Она молчала.

— Не нужно, — повторил Николай, — она сама справится.

Я вышел в сад. Я невольно прислушивался и услышал то, чего ожидал: слабый стон. Я услышал его сквозь все транзисторы.

Я закурил и стал ругаться. Негромко, шепотом я произносил самые грязные и бессмысленные ругательства, какие только существуют. Мать его растак и разэтак. В бога и в душу. Я не хотел, чтоб он умирал. Я не хотел, чтоб на земле были люди, которым нельзя помочь. Которым ничем нельзя помочь.

Ко мне подошла Лена.

— Пойдем поужинаем, — сказала она. — И ложись отдыхать. Ты, наверное, очень устал.

— Не хочется, — ответил я. — Я ужинал.

Мне и в самом деле не хотелось есть, хотя в Симферополе я только выпил бутылку кефира и сжевал черствый бутерброд с сыром.

— Нет, нет, нужно поесть. Я тебе яичницу приготовлю. Хочешь? С ветчиной?

— Что говорят врачи? Может быть, нужно было… в больницу?

— Ничего не говорят. Говорят, плохо. Говорят, медицина бессильна.

— О черт! — сказал я.

Яичница не лезла мне в горло. Николай на этот раз полулежал-полусидел, опираясь спиной о подушки. Ему стало легче после укола. Он почему-то говорил о стихах, о том, что всегда не любил стихов, не думал о них, а сейчас оказывается, что со школьных лет в памяти осталось очень много стихов и что они — удивительное явление в области творчества. Что можно написать целую книгу и все равно она не вызовет у человека того чувства и того настроения, которое вызывают эти строки:

Горные вершиныСпят во тьме ночной,Тихие долиныПолны свежей мглой.

Он не продолжил стихотворения, и я понимал — почему, и подумал о том, что слова «Подожди немного, отдохнешь и ты» он теперь воспринимает совсем иначе, чем поэт, сложивший эти стихи. А может быть, и поэт эти слова понимал так, как их понимает теперь Николай? И еще я думал о том, что это в самом деле удивительные стихи, потому что от них становится как-то покойнее, и уже не хочется вскочить на мотоцикл, до конца крутануть рукоятку газа и мчаться сквозь ночь по шоссе, обходя машины, дальше, дальше, чтоб только уйти от этого, чтоб убежать от всего этого, чтоб не думать обо всем этом.

Лена положила себе на тарелку маленький кусочек яичницы, но и она его не съела, и к хлебу не притронулась, а лишь отпила несколько глотков чая.

Я долго не мог заснуть, курил, смотрел на звезды, на черное небо, вернее, оно тут не черное, а такое густо-синее, что кажется черным. По мне ползали муравьи и еще какие-то козявки. К самой моей койке допрыгала маленькая жаба. В темноте глаза ее отсвечивали красным. Я посадил ее на ладонь, и она сидела тихо, тяжело дыша, раздувая бока.

В конце концов я заснул, но через час или два проснулся со странным чувством. Мне смертельно хотелось есть. Мне казалось, что я еще никогда не был так голоден. Я тихонько встал, пошел к мотоциклу, снял с багажника чемоданчик, где лежали добрый кусок зачерствелого киевского белого хлеба — паляницы, початое кольцо минской колбасы и пара увядших огурцов. Я все это съел. В одну минуту. Если бы там была еще одна такая порция, я бы и ее сожрал. Черт его знает, что со мной происходило в эту ночь.

Утром пришел врач. Молодой, высокий, очень плотный, я так определил про себя, что весу в нем не меньше килограммов ста двадцати. Волосы у него были подстрижены коротко, а глаза закрыты большими темными очками. Когда он вошел, он снял их на минутку, что-то повернул, и темные стекла поднялись и стали торчать на лбу в виде защитного козырька. Разговаривал он неторопливо, весело и настолько естественно, что, если бы я не знал, как плохо дело, я бы вполне поверил, что ничего страшного не происходит, что все благополучно.

Мне понравилось, что он не торопился, никуда не спешил. Это, по-моему, правильно — врачи не должны спешить, когда приходят к больным.

Неторопливо он достал из кармана здоровенные золотые часы на толстой цепочке — теперь такие увидишь, может быть, только в музее, — открыл крышку и взял Николая за руку.

— Хорошо, — сказал он. — Видите, сегодня пульс лучше, наполненный, ровный. Вот что значит хорошо поспать.

Николай промолчал, хоть перед приходом врача Лена говорила, что он почти совсем не спал в эту ночь.

— Брат? — спросил он у меня.

— Нет, — ответил я. — Просто… товарищ. Я из Киева приехал.

— В отпуск? — решил врач. — Хорошее время. Сейчас у нас немного жарко, так что в первые дни не злоупотребляйте солнцем… Я вижу, вас заинтересовали мои часы?

— Да, — сказал я. — Интересные часы.

— Замечательные! По ним считал пульс еще мой дед, а потом мой отец и, будем надеяться, будет считать мой сын. Он уже в первом классе, — обратился врач к Николаю. — И, понимаете, такой шустрый малый, чуть не оставил и себя и меня без этих часов. Позавчера положил я их на стол и только вышел на минутку из комнаты, а он уже тут как тут. На столе стоял чайничек. Только что залили кипяток — чай заваривали. Он — раз, и опустил часы вместе с цепочкой в этот чайничек. Мы с женой бросились доставать, а там, понимаете, кипяток, руками не возьмешь. Но обратите внимание — ни капельки воды не проникло через крышки, хоть им, наверное, больше ста лет.

Николай не улыбнулся.

— Все-таки укол придется вам сделать, — сказал врач. — Вы приготовьте шприц, а я сам сделаю, — обратился он к Лене.

— Ты выйди, — сказал мне Николай. — Это скоро.

Я вышел в сад, где на узкой дорожке толстая женщина с ногами, как чугунные тумбы, играла в бадминтон с мальчиком, вероятно, ее сыном, пареньком лет двенадцати. Белый воланчик со свистом летел от матери к сыну, и при каждом ударе струны ракеток отзывались глухим раскатом. Эта толстая тетя здорово наловчилась бить по воланчику — она попадала и снизу, и сверху, и открытой, и закрытой ракеткой, и каждый раз он летел вдоль узкой аллеи точно туда, куда она его направляла.

Я следил, за игрой и чувствовал, как лицо мне стягивает такая странная судорога, ну, что-то вроде гусиной кожи на лице.

Вышел врач.

— У него очень здоровое сердце, — сказал он с какой-тo неприязнью ко мне. — Это может долго тянуться.

— Сколько?

— Не знаю. Неделю. Две. Месяц. И с каждым днем это будет все мучительней. Помочь тут ничем, нельзя… О черт! Если бы я не был врачом, — сказал он с яростью, — я бы сам дал ему морфий! Чтоб это скорей кончилось. Чтоб он так не мучился. Я не могу этого видеть! — закричал он на меня. — Я не могу этого видеть!..