Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Конечно, для романтической натуры Мадемуазель всего этого было недостаточно, и на другой день рассказ, уже дополненный новыми подробностями, обежал всех в доме. Прислуга и Аксюша растроганно слушали, как под ураганным огнем немецких батарей, едва ли не на глазах у самого Вильгельма[41], вместе с Францем Иосифом, наблюдавшего эту сцену, командующий фронтом вел Мадемуазель к братьям, чтобы вручить им теплое белье и консервы. По седым усам генерала при этом, конечно же, бежали des larmes brillants — сверкающие слезы…

Удивительным человеком была Мадемуазель: то находили ее с ногами на столе, где она, зажмурившись, вопила от ужаса, оттого что где-то под полом завозилась крыса, то могло показаться, что нет ничего на свете такого, чего она испугалась бы, перед чем отступила. Откуда берутся, бывало, и настойчивость, и мужество, и хитроумная изворотливость? Сделает, примет как должное всеобщее восхищение и опять изощряется в мелких гадостях, сживая со света какую-нибудь не угодившую горничную или кухарку… Сегодня она старается загладить перед всеми свои многообразные прегрешения, смывает их с себя потоками искренних слез и горячих молитв, а завтра осуществляет какой-нибудь сложный стратегический план, цель которого — присвоение мелочи: щеточки, ситечка, блюдечка. И опять на смену всему этому — взрыв великодушия: готова снять с себя и отдать последнее, не считая, не калькулируя, но все это взлетами, взрывами, неожиданными и оттого особенно ценимыми, а в повседневности — человек трудно выносимый.

Уже на другое утро во дворе слышались привычные возгласы, обращенные к флегматичной Пелагее с требованиями «не сидеть на пироге», и из-за высоких лопухов, разросшихся в стороне кухни, долетало баритонально-успокоительное: «Ладно, ладно». И очередной румяный пирог с лососиной, визигой и рисом, укрытый полотенцем на большом фарфоровом блюде, совершал неизбежный рейс все по той же дорожке к дому.

Кроме хороших вестей, Мадемуазель привезла и плохие: Алек — сын тети Муси — так и не доехал до фронта, куда стремился. В пути он заболел скарлатиной и скоропостижно умер. Тетка даже не имела сил сообщить об этом новом постигшем ее несчастье. Не так давно застрелился ее старший сын. Теперь за один месяц умер второй и был убит муж…

Дни шли один за другим, похожие друг на друга. Безоблачное синее небо уже приобрело осеннюю глубину и прозрачность. Я сидел на скамейке в саду, читая «Золотой браслет» Майн Рида. Аксюша солила рыжики. В кадушку слой за слоем ложились голубовато-зеленые шляпки с ярко-оранжевым срезом корней, размещаясь на подстилке из черносмородинного листа и пересыпаясь крупной солью. Папа целые дни работал над своими рукописями или читал. Здоровье уже не позволяло ему так много работать в саду, как было бы нужно в это время года. Без его руководства не слишком работали и остальные. Да и много ли оставалось остальных? Дом, когда отсутствовали братья и не было в нем гостей, оказывался чересчур велик. Парадное теперь почти всегда было заперто изнутри тяжелым засовом. По дорожкам сада проходил в своем белом картузе с корзиной грибов дядя Сережа, мурлыча только что им придуманный романс. Он огорчался, что в этом году ему не пришлось совершить поездку по Волге до Астрахани — излюбленный его маршрут. Когда он рассказывает мне о своих поездках, я так и вижу белый пароход, обменивающийся гудками при встрече с другими, горы арбузов на пристанях Нижнего плеса, золотистую свежекопченую рыбу, чаек, пролетающих над палубой…

К обеду дядя Сережа приносит большие парниковые дыни; когда их разрежут, в доме распространяется такой чудесный запах! Парники и огород находятся в его ведении. Благодаря этому у нас всегда изысканный и разнообразный ассортимент овощей: прозрачная, будто восковая, спаржа, сиренево-лиловые артишоки, белые икряные кочны цветной и темно-алые красной капусты, ярко-красная морковь-каротель, земляные груши и всевозможные салаты не переводятся с ранней весны и до поздней осени. После обеда он почти всегда поет папе свой новый романс. Сам сочиняет для этих романсов слова и музыку. Отец уверяет, что если б его брат научился как следует работать, то был бы очень одаренным композитором и хорошим лирическим поэтом, но по характерам братья — полная противоположность один другому. Дядя Сережа — весь мягкий-мягкий, словно без костей, без углов, никогда-то он ни на кого не повысил голоса, ничему и никому не помешал, но избегает, чтобы и ему мешали. Ничего, требующего от него каких-либо усилий, не любит. Зимой — тепло натопленная печь, летом — окно, раскрытое в сад. Мягкие сапоги, просторный китель, сытная и вкусная еда, а кругом природа с пеньем птиц, зеленью, цветами. И, растворяясь во всем этом, и дядя Сережа тоже споет что-нибудь, начирикает, если захочется, и, самое большее, запишет в тетрадь, уже не меняя ни одного слова, ни одной ноты. Он привык делать только то, что ему хочется, и до тех пор, пока хочется. Отец всю жизнь ломал себя и окружающих. Он переборол в себе все то, что так пышно расцвело в его брате: лень, сибаритство, равнодушие и отсутствие интереса к серьезным вопросам, нежелание и неумение работать и достигать. Он не любит застоя, неподвижности в быту, требователен к себе и окружающим, беспокоен. Если его ремень не застегнется на привычной дырочке, он уже предписывает себе сокращение пищи, увеличенный моцион и усиленный физический труд. Он дорожит своим временем, силами, следит, чтобы не слабела его память, хочет всегда и во всем быть во всеоружии. Но он искренне считает, что брат талантливее его. В стихах его меньше мысли, но больше непосредственного лирического чувства, то есть не того ли, что, в сущности, и делает стихи стихами? Его бесит, что в конечном итоге из всего этого ничего не получается. «Таланты, зарываемые в землю», не в его характере. «Это гением надо родиться, — часто говорит он, — а таланты в себе каждый воспитать может сам, а если это можно — значит, и нужно…» Но при всем этом оба брата совершенно не раздражают друг друга. Они никогда надолго не разлучались с самого детства. Дядя Сережа моложе отца лет на пять, но практических следов влияния старшего брата не найти. Каждый живет по-своему. Семьи у дяди Сережи нет. Он старый холостяк. Никогда не спорит, охотно соглашается, и… все остается по-старому.

…Ой вы, клены зелены,Под шатром голубым.Хорошо ли вам, клены?Счастье — сон, время — дым… —

негромко поет у рояля дядя Сережа. На лестнице слышатся шаги, все ближе…

…Через вашу округу,Рассекая туман,Мчится с севера к югуЖуравлей караван…

Появляется Мадемуазель с почтой. Она сама ездила сегодня на станцию… Лейб-гвардии Семеновский полк… От Коки и от Вани… Наконец-то! Руки отца заметно дрожат, разрывая бумагу конвертов. Пишет Ваня: «Дорогой папочка! Последнюю неделю были в боях. Оба живы и здоровы. Пишет ли Вам Леша? Мы уже почти месяц ничего о нем не знаем. Сейчас отведены в тыл. Стоим в маленьком польском городке. Все вокруг сожжено войной и разбито артиллерийским обстрелом. Город несколько раз переходил из рук в руки. Поляки, которые остались, очень низко кланяются, ласково смотрят в глаза, стараясь угадать каждое желание, но в душе сочувствуют немцам. Фронт как будто стабилизировался. Говорят, что простоим здесь, вероятно, долго. Немцы смирно себя ведут: сидят в окопах и обстреливают методично лишь по утрам. Тогда из нашего окна над изрытыми воронками холмами с остатками сгоревшего фольварка видны пушистые белые разрывы шрапнели. Порой ахнет и тяжелое: тогда „чемодан“ (как здесь называют снаряды крупных гаубиц) с воем, крутясь, пролетит над домом и упадет где-нибудь позади, подымая столб черного дыма. Впрочем, все это, как правило, ни во что путное не попадает и совершенно безопасно… Кока получил в свое распоряжение команду разведчиков, и теперь сам командир полка не знает, как удержать его на месте. Они пропадают по нескольку суток, возвращаются перемазанные, как чумички, только чтобы обмыться, и исчезают опять. Солдаты с ним охотно ходят в разведку: говорят, что он счастливый и что ему все сходит с рук…»

Когда уже разобрана вся почта, последним читается длинное письмо тети Муси из Петербурга. Чтобы отвлечься от мыслей о своих тяжелых потерях, она пишет нам почти каждый день бесконечные письма, делясь всеми мелочами. Торопливые строчки бегут, теснясь и обгоняя друг друга. Интересно выглядят и самые письма. Она покупает бумагу в рулончиках. Сейчас в моде такие рулончики, укрепленные на дощечке с транспарантом. Письма получаются узенькие и такие длинные, что их можно вытянуть во всю длину нашего коридора; она складывает их гармоникой.

«…Была в лазарете у семеновского офицера Тавилдарова, раненного разрывной пулей. Он мне много рассказывал о Коке, Ване и других знакомых. У его постели встретилась с Марией Владимировной фон Эттер. Мы с ней раньше встречались редко и как-то издали, а теперь так о многом переговорили. Ведь ее муж там командиром у ваших мальчиков. Она тоже знает их обоих.