Парадокс великого Пта - Анатолий Жаренов

Маша поманила девочку. Та засмеялась, бантик в ее волосах запрыгал. Маша протянула руку: ей захотелось потрогать бантик. Девочка отодвинулась и сказала:

– Что вы делаете, тетя?

– Я здесь работаю, глупенькая, – сказала Маша. – Я, наверное, заснула, и ты мне снишься. Сейчас я проснусь, и тебя не будет. А сюда придет дядя Иван Прокофьевич и выключит эту страшную штуку. Она так противно гудит. А пока я сплю, ты можешь со мной поговорить. Как тебя звать?

– Маша, – сказала девочка.

И тут Маша настоящая поняла, что видит себя. Да, это она. Это ее платье, то самое, которое ей купили накануне дня рождения десять лет назад. И туфельки ее. На носке правой явственно видна царапина. И луг этот она вспомнила. Они тогда жили на даче. Что же это за сон такой?

– А как вас зовут, тетя? – спросила девочка. – И почему вы сидите за стеклом?

– Я не вижу никакого стекла, – сказала Маша. – С чего ты взяла, что тут стекло?

– Правда, тетя. Вы сидите на стуле за стеклом. Как в магазине. Я даже подумала, что здесь построили новый магазин и посадили в него большую куклу.

– Сейчас я его выключу, – прошептала Маша, с трудом поднялась и шагнула по направлению к пульту. Луг с цветами и девочка закачались, перевернулись и исчезли. Но зато в лаборатории оказалась еще одна Маша. Она стояла около умывальника, привязывала к крану белую марлевую ленточку и бормотала:

– Сейчас я тебе заткну ротик.

– Сейчас я проснусь, – приказала себе Маша настоящая и услышала, что кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Дверь открылась, и на пороге возникла третья Maша. На лице ее написана растерянность. Она окинула взглядом комнату и быстро подошла к пульту памятрона. Ее рука коснулась тумблера.

Маше настоящей стало страшно, она выскочила в коридор, захлопнула дверь и, тяжело дыша, прижалась к ней всем телом. В комнате было тихо. Маша перевела дыхание.

В голове неотвязно вертелась мысль, что надо обязательно выключить памятрон. Обязательно… Иначе произойдет что-то такое… Но додумать ей не удалось… Взгляд ее упал на коробку с предохранительными пробками, висящую в конце коридора. Быстрей!.. Там, кажется, есть рубильник, можно выключить весь этаж… Быстрей… Раз!.. Звенит стекло… Ничего, что рука в крови… Два… Свет в коридоре гаснет…

Когда на следующее утро Маша привела Лагутина к лаборатории, они с удивлением обнаружили, что дверь заперта. Но самое странное заключалось не в этом. Ключ, это было видно в замочную скважину, торчал изнутри…

– Ты же не могла проскочить через закрытую дверь, – сказал Лагутин.

Маша кивнула.

– Допустим, что тебе все это приснилось, – продолжал он. – Допустим, что ты испугалась и без памяти выбежала из лаборатории. Хлопнула дверью. Ключ повернулся.

– Не мог он повернуться сам, – тряхнула головой Маша. – Это исключено. Замок страшно тугой. Я с трудом запираю дверь.

– Тогда что же?

– Памятрон, – сказала Маша.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Да, – сказала Маша. – Я их ощущала. Они были живые. Мне до сих пор страшно.

Она повела плечами. Лагутин пробормотал:

– Положеньице. Ты никому не рассказывала?

– Только тебе. Пусть думают, что я полезла менять перегоревший предохранитель и нечаянно разбила стекло.

– Это хорошо, – заметил Лагутин. – Ты у меня молодец. Но в лабораторию ты одна больше не пойдешь.

– То есть как? – удивилась Маша.

– А так вот. Не пойдешь – и все. Достаточно одной ошибки.

– Это все умывальник, – жалобно сказала Маша. – Он так нудно капал.

– Вот, вот, – усмехнулся Лагутин. – Цепь причин и следствий, приведших к гениальному открытию. А ведь все могло быть иначе. Щелчок тумблера. Экран открыт. И…

– Не надо, – Маша передернула плечами. – Все хорошо, что хорошо кончается.

– Ты считаешь, что все хорошо кончилось?

– А как же? И пора бы уже перестать читать мне мораль. Не уподобляйся испорченному умывальнику. Это действует на нервы и мешает думать.

– О чем же ты думаешь?

– О том, что все это страшно интересно. Знаешь, что я думаю? Мы зря возились с крысами. Это поле действует только на человека. Совершенно случайно мы вторглись в такие области, где каждый шаг сулит столько замечательных открытий.

– Пока я открыл только дверь. Да и то с помощью перочинного ножа, – заметил Лагутин недовольно.

Маша нахмурилась.

– Ты не веришь? – спросила она.

– Поставь себя на мое место. Ты бы могла поверить? Одно дело галлюцинации. И совсем другое – это происшествие. Не может же наше «поле памяти» материализовать галлюцинации. Это вообще черт знает что. Тут я готов встать на точку зрения твоего папы.

– Ты не веришь, – задумчиво произнесла Маша. – Но ведь ты идешь против фактов.

– Факты? – Лагутин потер подбородок. – Есть только один факт. Это ключ. Все остальное можно объяснить. Ты заснула. Увидела сон. Испугалась, наконец. Вот только эта проклятая дверь.

– Да, да, – подхватила Маша. – И наш памятрон, который выключился только потому, что я разбила коробку с предохранителями. И режим частот, в котором мы еще не работали. В конце концов, можно повторить опыт…

– В конце концов, – рассердился Лагутин, – я должен сначала поговорить с умным криминалистом. Надо еще понять, почему одновременно отказали реле защиты и ручное управление экраном. Почему экран оказался поднятым. Почему все испортилось в один день. Кстати, ты когда пришла вчера в лабораторию?

– В половине одиннадцатого. Я немного запоздала.

– А накануне вечером экран был опущен. Сам он, как ты знаешь, подняться не мог.

– Ты думаешь, что в лаборатории кто-то был? Что кто-то поднял экран, а я этого не заметила?

– Согласись, что все это крайне странно выглядит.

Через полчаса после этого разговора Лагутин сидел в кабинете директора института, а еще через четверть часа приехал следователь. Плотный мужчина в сером костюме показался Лагутину знакомым. Где же он видел это широкое улыбчивое лицо? Не в клинике ли? Правильно. Они еще обменялись тогда двумя фразами о Бухвостове. Но кто-то помешал продолжить разговор.

– Диомидов, – сказал пришедший, протягивая руку по очереди всем троим. – Федор Петрович. Мне сообщили, что у вас возникли затруднения? – Он улыбнулся Лагутину как старому знакомому и сказал: – Вот мы и снова встретились. Я, между прочим, давно хочу с вами побеседовать.

– Да, – вмешался директор. Ему еще никогда не приходилось отвечать на вопросы следователей. Он был смущен и растерян. Ему очень не нравилось все это. – Да. Я, видите ли, сам только что введен… Вот Иван Прокофьевич, – он взглянул на Лагутина, – словом, Иван Прокофьевич полагает необходимым посвятить вас в некоторые сомнения, возникшие в результате одного рискованного эксперимента.