Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев) - Irag Pezechk-zod

Дядя Полковник, Дустали-хан, Азиз ос-Салтане и даже Шамсали-мирза начали на все лады уговаривать и упрашивать Маш-Касема, но им так и не удалось его уломать.

– Мы, гиясабадцы, честь свою выше всего на свете ставим. Один мой земляк, к примеру… Он вообще-то даже не из Гиясабада был, а из деревни, что поближе к Куму, там, где…

– Не идешь, так не мели языком! – закричал на него дядя Полковник. – Чтоб тебя вместе с твоим земляком в одну могилу положили!

В перепалку вмешался дядюшка Наполеон. Суровым тоном он отчитал брата за невоздержанность, но поняв, что все родственники решили любой ценой ублажить пекаря, только бы выпустить на свободу Ширали, повернулся к Маш-Касему и сказал:

– Маш-Касем, как на поле битвы я приказывал тебе, а ты выполнял мои приказы, так и сегодня ты должен сделать то, что я говорю! Иди же! Считай, что мы с тобой сейчас сражаемся под Казеруном!

Маш-Касем вытянулся в струнку:

– Слушаюсь! Только, ага, бога ради сами посудите… Тут ведь большая разница… В те дни вы мне отдавали приказы сражаться против англичанов, а сейчас посылаете к скотине-пекарю!… Вот помню, однажды в самый разгар битвы при Казеруне, схватил это я ружье…

– Без разговоров, Касем! Иди! Твой командир дал тебе приказ. Срочно его выполняй!

Когда Маш-Касем возвратился, все уже истомились от ожидания и то бродили по комнате, то вновь усаживались. Увидев Маш-Касема, родственники тотчас окружили его плотным кольцом.

– Ну что, Маш-Касем?

– А зачем мне врать?! До могилы-то… С самим пекарем я не говорил, но брата его во двор вызвал и попросил все тому передать. Брат его ходил к нему, уговаривал, а все равно ничего не вышло…

– Как так не вышло?

– Пекарь говорит, пусть, мол, Ширали при всех лавочниках квартала руку мне поцелует, тогда, мол, я, может, его и прощу.

Дустали-хан в изнеможении упал в кресло и простонал:

– Теперь этот бандит так и застрянет в доме Ширали.

Маш-Касем продолжал:

– А сейчас я встретил сапожника Исмаила. Он в полицию заходил, Ширали видел, так тот попросил его: ты, говорит, сходи ко мне домой, жене моей скажи, пусть не беспокоится и гостя принимает как положено, со всем радушием!

Дядя Полковник покачал головой:

– Ну и ну! Ну и ну! Вот это гостеприимство! Да, как говорит Асадолла, действительно моменто!

Глава десятая

В разгар споров о вражде Ширали и пекаря произошло совершенно неожиданное событие, заставившее всех остолбенеть от изумления. Затаив дыхание, родственники смотрели и не верили своим глазам – на пороге дядюшкиной залы стоял мой отец. Я искоса поглядел на дядюшку Наполеона. Казалось, он в эту минуту стал даже выше ростом. С выпученными глазами и открытым ртом он, не отрываясь, смотрел на вошедшего.

– Я пришел поцеловать вам руку и молить о прощении… Простите меня, ага! – сказал отец и, пройдя через залу, остановился в двух шагах от дядюшки, но тот сидел все так же неподвижно.

Сердце мое гулко колотилось в груди. Мне хотелось крикнуть дядюшке, чтобы он не отвергал благородного порыва отца. Наверно, все остальные испытывали в этот миг то же, что и я. Последовавшая затем пауза тянулась вечность. Но вдруг дядюшка тоже простер руки к отцу, и они заключили друг друга в тесные объятия.

Из груди родственников вырвался восторженный крик радости. Моя мать бросилась к дядюшке и отцу и расцеловала обоих.

Я кинулся к комнате, где, как мне было известно, сидела в заточении Лейли, и закричал:

– Лейли, Лейли! Выйди, погляди… Выйди же! Смотри, наши отцы помирились!

Лейли неверными шагами вышла из комнаты и, увидев, что недавние враги обнимаются, схватила меня за руку и крепко сжала ее в своей. Я прошептал ей на ухо:

– Лейли, я очень счастлив!

– Я тоже.

– Лейли, я люблю тебя.

Лейли покраснела и чуть слышно ответила:

– Я тебя тоже.

Все во мне затрепетало, горячая волна захлестнула меня и пронизала огнем. Под влиянием минуты я протянул руки, чтобы прижать Лейли к груди, но тут же опомнился и повел свою возлюбленную в залу. Отец, держа дядюшкину руку в своих, продолжал извиняться за все, что он сказал и сделал, а дядюшка медленно кивал головой и повторял, что это пустяки и что он уже забыл былые обиды.

Я подошел поближе к отцу, но, на всякий случай, уже не держал Лейли за руку, боясь привлечь внимание родственников.

Когда все расселись, отец, уставившись на ковер, устилавший пол залы, странным, незнакомым голосом сказал:

– Сегодня произошло событие, перевернувшее всю мою душу. Я встретил на улице одного моего знакомого, очень известного человека, занимающего крупный пост, и, когда речь зашла о вас, он сказал нечто такое, что меня потрясло. Он сказал: «Вы должны гордиться, что в вашей семье есть такой человек». Ах, если бы вы только знали, как тепло он о вас отзывался. Он говорил, что слышал от майора Саксона, который во время первой мировой войны долго служил в Иране, что, если бы не вы, многое в этой стране было бы совсем по другому. Если бы не ваша доблестная борьба, если б не ваш патриотизм, англичане сумели бы наделать здесь много бед. Он сказал, что во времена военных кампаний на юге англичане готовы были заплатить любому, кто вас убьет, миллион фунтов стерлингов.

Дядюшка слушал, не отрывая глаз от отца. Его лицо постепенно принимало непривычно растроганное, выражение, на губах заиграла лучезарная улыбка. А отец все так же взволнованно продолжал:

– Этот же человек рассказал мне о вашей борьбе со сторонниками абсолютизма. Он говорил, что, если б не ваша самоотверженность, у нас бы, наверно, до сих пор не было Конституции…

Дядюшка с детским любопытством жадно спросил:

– А кто же этот человек?

– Простите, но я не могу назвать его имени. Поскольку он пересказал мне слова майора Саксона, для него это может оказаться опасно. Вы же сами знаете, что англичане безжалостны. А особенно сейчас, когда они затеяли такую большую войну и Гитлер каждую ночь их бомбит…

Дядюшка был настолько умилен, что еще немного и он, наверно, бросился бы к отцу на шею и поцеловал его прямо в губы.

Внимательно слушавший рассказ отца, Маш-Касем сказал:

– Говорят, камня на камне не остается… Уж я-то знаю, как англичаны от нашего аги страдали. Да ежели б агу сейчас против них послали, он бы им такое устроил, что и трем Гитлерам было бы не под силу.

Отец продолжал:

– И я почувствовал необыкновенную гордость за вас, огромное к вам уважение… Все мои обиды – это просто постыдное недоразумение. По воле судьбы я, наконец, прозрел.

Наверняка, все вокруг догадывались, что отец врет. Родственники прекрасно знали, что битвы дядюшки с мятежниками, его борьба с иностранцами и подвижничество во имя Конституции – лишь плод его собственного воображения, и всем было хорошо известно, что мой отец еще меньше других верит в дядюшкины измышления. Но тем не менее отцовские хвалебные разглагольствования крайне обрадовали родню, потому что все были уверены, что отец сочинил эту историю, чтобы положить конец распрям и вражде.

А у меня с каждой минутой настроение падало. Стоило отцу произнести первые льстивые слова, как у меня возникло смутное подозрение, что происходящее каким-то ужасным образом связано с подслушанным мною разговором между отцом и аптекарем. И я все меньше верил в искренность отцовских добрых помыслов.

Господи! Хоть бы я ошибался! Хоть бы отец на самом деле решил прекратить войну против дядюшки! Господи, всем сердцем молю тебя, чтобы в поступке отца не крылось нового подвоха!…

А отец продолжал петь дядюшке дифирамбы:

– Этот человек мне еще сказал, что если бы англичане не были сейчас так заняты войной с Гитлером, они бы не оставили агу в покое. Он говорил, что на всем Востоке никто не нанес такого удара по планам англичан, как вы… Он говорил, что лично слышал от самого майора Саксона, что лишь двоим людям на свете удалось загнать англичан в тупик. Во время первой мировой войны таким человеком были вы, а в нынешней войне – это Гитлер!…

Если бы в дядюшкину залу заглянул сейчас человек, побывавший тут час назад, он вряд ли поверил бы своим глазам. На совсем недавно хмурых, угрюмых лицах сияли улыбки. Все были оживлены, шутили и смеялись. С насупленным видом сидел лишь Дустали-хан, то и дело вслух сожалевший об отсутствии Асадолла-мирзы. Но я легко мог догадаться, что Дустали-хана гложет мысль о том, что Асадолла-мирза сейчас не где-нибудь, а именно в доме у Ширали. Дустали-хан вообще не любил Асадолла-мирзу. Скорее всего, это объяснялось тем, что на семейных сборищах Асадолла-мирза часто над ним посмеивался, а за глаза называл его Дустали-хамом. С другой стороны Дустали-хан терпеть не мог Асадолла-мирзу еще и потому, что сам был изрядным бабником, а все женщины в семье и их приятельницы обожали общество Асадолла-мирзы. Всякий раз, как несчастный Дустали-хан пытался рассказать какую-нибудь пикантную историю или анекдот, женщины обрывали его: