Наоборот - Жорис Карл Гюисманс

Постепенно чередования тревог и надежд, сотрясавших пустую голову, улеглись; шок окончательно сломил его; он впал в какой-то беспокойный сон, пронизанный бессвязными грезами — нечто вроде обморока, прерываемого бессознательными пробуждениями; он настолько утратил понятие о своих желаниях и страхах, что оставался ошеломленным, не испытал никакого удивления, никакой радости, когда вдруг вошел врач.

Слуга, разумеется, рассказал ему о жизни дез Эссэнта и различных симптомах, которые сам имел возможность наблюдать с того дня, когда подобрал своего господина, оглушенного неистовством ароматов, у окна: поэтому врач мало расспрашивал больного (впрочем, давно его знал), однако осмотрел, простучал, внимательно исследовал мочу, где некие белые следы открыли ему одну из самых решающих причин невроза. Он выписал рецепт и, ни слова не говоря, ушел, объявив лишь, что скоро вернется.

Визит несколько ободрил дез Эссэнта, хотя молчание врача все же напугало его; он потребовал от слуги не скрывать правды. Тот уверил, что доктор не выразил никакого беспокойства и, при всей своей мнительности, дез Эссэнт так и не смог уловить какого-нибудь признака, который выдал бы колебания лжи на спокойном лице старика.

Его озабоченность прошла; впрочем, боли улетучились, а слабость во всем теле не лишена была некоторой приятности, неги, одновременно расплывчатой и тягучей; кроме того, он радовался, что не засорил себя никакими наркотиками и каплями; слабая улыбка мелькнула на губах, когда слуга принес питательный клистир с пептоном и предупредил, что повторит это упражнение трижды в сутки.

Операция удалась; дез Эссэнт не мог не поздравить себя мысленно с этим событием — своего рода венец жизни, которую он себе придумал; его тяга к искусственному была теперь, а главное — без его ведома — удовлетворена всевышним, дальше идти некуда: поглощенная таким образом пища являлась, конечно, последним отклонением, на которое можно отважиться. Было бы восхитительно, думал он, если бы при полном здравии можно было разочек прибегнуть к подобному режиму. Какая экономия времени! Какое радикальное освобождение от отвращения к мясу, испытываемое, когда нет аппетита! Какое решительное избавление от скуки, обычно сопровождающей ограниченный выбор блюд! Какой энергичный протест против низменного греха гурманства! И, наконец, какое смелое оскорбление, брошенное в морду старухе-природе, чьи банальные требования были бы навсегда отвергнуты!

И он продолжал вполголоса: было бы нетрудно обострить голод, поглощая строгий аперитив; затем, когда можно со всей логикой сказать себе: "Который час? Кажется, пора садиться за стол, я зверски голоден", накрывают на стол, возлагая драгоценный инструмент на скатерть и — самое время прочесть молитву перед обедом и устранить скучную и пошлую процедуру еды.

Через несколько дней слуга представил ему промывательное; цвет и запах абсолютно отличались от пептона.

— Но это совсем другое! — воскликнул дез Эссэнт, взволнованно глядя на жидкость, налитую в аппарат. Он потребовал рецепт, как меню в ресторане, и прочитал:

Масло печени трески — 20 граммов;

Говяжий бульон — 200 граммов;

Бургундское вино — 200 граммов;

Яичный желток — 1 шт.

Он задумался. Из-за расстройства желудка он всерьез не интересовался кулинарным искусством и внезапно поймал себя на комбинациях псевдогурмана; затем мелькнула странная мысль. Может, врач счел, что удивительное нёбо пациента уже устало от вкуса пептона; может, он, как искусный специалист, решил разнообразить вкус лекарств, чтобы не было монотонности блюд, способной совершенно отбить аппетит. Ступив на этот след, дез Эссэнт принялся составлять невиданные рецепты, готовя постные обеды на пятницу; увеличивая дозу масла тресковой печени и вина, вычеркивая говяжий бульон как скоромное, строго запрещенное Церковью; но долго рассуждать не пришлось: доктор постепенно обуздал рвоту и заставил обычным путем глотать пуншевый сироп с мясным порошком — его слабый аромат нравился настоящему рту дез Эссэнта.

Прошло несколько недель; желудок согласился работать; иногда, правда, тошнота возобновлялась, но имбирное пиво и противорвотное лекарство из Ривьеры укрощали ее.

Постепенно органы стали приходить в порядок; с помощью пепсина можно было переваривать настоящее мясо; восстанавливались силы; дез Эссэнт смог стоять в комнате и даже пытался ходить, опираясь на трость и держась за мебель; вместо того, чтобы обрадоваться успехам, он, забыв об угасших мучениях, возмутился, что выздоровление затягивается, стал упрекать врача; тот, мол, действует недостаточно быстро. Действительно, бесплодные опыты замедляли курс лечения. Железо, даже размягченное лауданумом, воспринималось не лучше, чем хинная корка — пришлось по требованию неторопливого дез Эссэнта заменить их мышьяковокислой солью после двух недель бесполезных усилий.

Наконец, настало время, когда он смог оставаться на ногах в течение целых послеполуденных часов и гулять по комнатам без чьей-либо помощи. Теперь его стал раздражать кабинет; недостатки, к которым он привык, бросились в глаза, стоило ему вернуться сюда после длительного отсутствия. Цвета, выбранные для созерцания при свете ламп, не согласовывались с дневным светом; дез Эссэнт решил, что их надо сменить и несколько часов придумывал самые крамольные сочетания, гибриды тканей и кож.

— Без дураков, я выздоравливаю, — подумал он, предвидя возвращение старых занятий, старых привычек.

Однажды утром, когда он рассматривал свои оранжево-синие стены, думая об идеальных обивках епитрахилями православной церкви, мечтая о русских златотканных стихарях, украшенных славянскими буквами, которые выложены уральскими самоцветами и жемчугами, — вошел врач и, проследив за взглядом больного, допросил его.

Дез Эссэнт рассказал ему о своих несбыточных желаниях, начал стряпать новые цветочные яства, рассуждать о любовных отношениях и разрывах тонов, которые бы он щадил, как вдруг врач нанес удар, подобный холодному душу, решительно заявив, что, во всяком случае, не в этом доме дез Эссэнт осуществит свои замыслы.

И, не давая возможности опомниться, сказал, что он спешно восстанавливал пищеварительную функцию, а теперь надо атаковать невроз; тот ничуть не излечен и потребует многих лет режима и забот. Прежде, чем испытать какое-либо лекарство, — прибавил он, — прежде, чем начать гидротерапическое лечение (невозможно, впрочем, в Фонтенэ), необходимо расстаться с одиночеством, вернуться в Париж, войти в общую колею и развлекаться, как все.

— Но меня не развлекут чужие удовольствия, — возмущенно крикнул дез Эссэнт.

Не оспаривая его мнения, врач просто сказал, что радикальная перемена места является вопросом жизни и смерти, вопросом здоровья и сумасшествия, усложненного скорым туберкулезом.

— Тогда лучше смерть или каторга! — воскликнул в отчаянии дез Эссэнт.

Врач, пропитанный всеми предрассудками светского человека, улыбнулся и вышел, ничего не ответив.

XVI

Дез Эссэнт заперся в спальне, заткнув уши, чтобы не слышать стука молотка: заколачивались приготовленные слугами ящики, каждый удар вонзался острой болью в тело, поражал в самое сердце. Приговор, вынесенный врачом, приводился в исполнение; боязнь еще раз перенести испытанные страдания, страх перед жестокой агонией победили ненависть дез Эссэнта к презренному существованию, на которое обрекла медицинская юрисдикция.

Но ведь есть люди, живущие одиноко, думал он; ни с кем не говорящие, погруженные в себя, вдали от всех; например, узники и трапписты; никто не докажет, что эти несчастные и эти мудрецы — сумасшедшие или чахоточные. Тщетно он приводил доктору подобные примеры; тот сухо повторял не терпящим возражения тоном, что его вердикт, подтвержденный, впрочем, всеми научными описаниями невроза, гласит: только развлечения, только увеселения, только радость могут повлиять на болезнь, вся духовная сторона которой не поддавалась химической силе лекарств; и, раздраженный упреками пациента, в последний раз заявил, что отказывается продолжать лечение, если тот не согласится переменить климат и пожить в новых условиях.

Дез Эссэнт сразу же приехал в Париж, проконсультировался с другими специалистами, бесстрастно рассказал о своем недуге; поскольку все без колебаний подтвердили мнение коллеги, он снял квартиру в новом доме, вернулся в Фонтенэ и, бледный от ярости, приказал слуге упаковывать вещи.

Погрузившись в кресло, он размышлял об этом строгом соблюдении устава, нарушавшего его планы, разрывавшего все нити настоящей жизни, погребавшего замыслы на будущее. Итак, кончилось блаженство; нужно было бросить охранявшее его убежище, вернуться в безудержную глупость, когда-то поразившую его!