Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

На следующее утро, еще до рассвета, Оливия медленно проезжала мимо дома Ларкинов. Там, под нижним краем штор, виднелась тусклая полоска света.

— Кристофер, — сказала Оливия в следующую субботу, взяв трубку на кухне, — Луиза Ларкин прислала мне открытку о твоем отце.

В ответ она услышала молчание.

— Ты меня слышишь?

— Да-да, — ответил Кристофер.

— Ты слышал то, что я сказала про Луизу?

— Ага.

— Ты не думаешь, что это интересно?

— На самом деле — нет.

Боль, словно раскрывающаяся сосновая шишка, расцветала у нее за грудиной.

— Я даже понять не могу, как она об этом узнала. Запертая в этом доме день напролет.

— Не знаю, — сказал Кристофер.

— Ну, тогда ладно, — проговорила Оливия. — Мне пора в библиотеку. До свидания.

Она сидела у кухонного стола, наклонившись вперед, прижав ладонь к толстому животу. Мысль о том, что она может в любой момент — стоит только захотеть — покончить с собой, пришла ей в голову. Это случилось уже далеко не в первый раз, что она об этом подумала, однако раньше она всегда задумывалась над тем, какую оставить записку. Сейчас она решила, что не станет оставлять записку. Даже такую: «Кристофер, что я такого сделала, чтобы ты так относился ко мне?»

Оливия оглядела кухню с некоторой осторожностью. Были такие женщины — вдовы, — которые терпеть не могли покидать свой домашний очаг, умирали вскоре после того, как кто-то перевозил их в дома, где им помогали справляться с жизнью. Но она не знала, как долго сможет прожить здесь одна. Она ждала возможности убедиться, что каким-то образом сумеет забрать Генри домой. Она ждала, что Кристофер вернется на Восточное побережье. Встав, чтобы отыскать ключи от машины — так как ей понадобилось тотчас же убраться отсюда, — она вдруг вспомнила, несколько отстраненно, как очень давно, еще молодой женщиной, она ощутила безотрадность домашней повседневности и закричала, а Кристофер в испуге втянул голову в плечи: «Я не желаю быть рабыней, черт побери! Я это ненавижу!» А может, она кричала вовсе не это. Оливия позвала собаку и вышла из дому.

Исхудавшая совершенно как палка и своими движениями напоминающая древнюю старуху, Луиза провела Оливию в затемненную гостиную. Она включила лампу, и Оливия была поражена красотой ее лица.

— Я не собиралась так пристально вас разглядывать, — извинилась Оливия: ей пришлось сказать это, так как она понимала, что не скоро сможет отвести взгляд от этого лица, — но вы прелестно выглядите.

— Неужели? — Луиза издала какой-то звук, похожий на тихий смешок.

— Ваше лицо…

— Ах, это…

Казалось, что все прежние старания Луизы выглядеть красивой, ее крашеные золотистые волосы, густорозовая помада на губах, быстрая, нетерпеливая речь и тщательный выбор одежды, бусы, браслеты и хорошенькие туфельки (Оливия это помнила) — все это на самом деле лишь прикрывало настоящую Луизу, которая теперь, обнаженная горем и изолированностью и, возможно, по горло напичканная успокоительными, выбралась из-под покровов — во всей своей хрупкости и с лицом изумительной красоты. Редко можно встретить по-настоящему красивых старых женщин, подумала Оливия. Обычно видишь лишь остатки былой красоты, если эти женщины были когда-то красивы, но редко можно увидеть то, что предстало перед ней сейчас: карие глаза, сиявшие какой-то нездешностью, глубоко сидящие на исхудалом лице такой изящной лепки, что сделала бы честь скульптуре, кожа туго натянута на высоких скулах, губы по-прежнему полные, седые волосы, зачесанные набок, стянуты тонкой коричневой лентой.

— Я приготовила чай, будете? — спросила Луиза.

— Нет, спасибо.

— Ну ладно.

Луиза грациозно опустилась в стоящее рядом кресло. На ней было длинное, прямое, похожее на свитер темно-зеленое платье. «Кашемир», — догадалась Оливия.

Ларкины были в городе единственными людьми, не только имевшими деньги, но и не боявшимися их тратить. Их дети учились в частных школах в Портленде. Они брали уроки теннисной игры, игры на фортепиано и каждое лето уезжали в летний лагерь. Горожане подсмеивались над этим, потому что ни один другой ребенок из города Кросби, штат Мэн, в летний лагерь не ездил. Поблизости от Кросби были летние лагеря, набитые ребятами из Нью-Йорка, и зачем надо детям Ларкинов проводить лето с ними вместе? Просто они такие, эти Ларкины, и все тут. Костюмы Роджеру шили на заказ, у портного (Оливия это помнила), во всяком случае, Луиза так говорила. Разумеется, потом в городе пришли к заключению, что Ларкины разорились. Но, возможно, расходов было не так уж много, раз со всеми экспертами смогли расплатиться.

Оливия незаметно оглядела комнату. На обоях в одном месте виднелись водяные подтеки, панели на стенах выцвели. Она была чистой, эта комната, но ни малейшего усилия не делалось, чтобы привести ее в надлежащий вид. Оливия не была здесь целую вечность — по-видимому, когда-то давно присутствовала на рождественском чаепитии. Вон в том углу стояла рождественская елка, а по всему дому — горящие свечи и столы с едой, и Луиза, приветствующая гостей: Луиза всегда любила показать товар лицом.

— Вас не беспокоит то, что приходится все время оставаться в этом доме? — спросила Оливия.

— Меня беспокоит, что вообще приходится оставаться — не важно где, — ответила Луиза. — Надо сказать, необходимость паковать вещи, переезжать — ну, это всегда казалось мне как-то слишком.

— Пожалуй, я вас могу понять.

— Роджер живет наверху, — сказала Луиза, — а я живу здесь, внизу.

— А-а. — Оливия обнаружила, что с трудом воспринимает то, что ей говорят.

— В жизни надо как-то договариваться. Приноравливаться.

Оливия кивнула. Ее-то больше всего беспокоила мысль о том, как Генри купил ей те цветы. И как она просто стояла там… Она сохранила цветы, засушила их, все голубые ромашки стали теперь коричневыми, согнулись.

— Кристофер вам помогает? — спросила Луиза. — Он всегда был таким чутким мальчиком, правда? — Костлявой рукой Луиза разгладила кашемир, укрывавший колено. — Но ведь и Генри был очень милым человеком, так что вам в этом повезло.

Оливия не ответила. Из-под задернутой шторы в комнату пробивалась тонкая полоска белого света — наступило утро. Она уже шла бы вдоль реки, совершая свою обычную прогулку, если бы не заехала сюда.

— Видите ли, Роджер — человек вовсе не милый, в этом вся разница.

Оливия снова взглянула на Луизу:

— Мне он всегда казался вполне приятным человеком.

По правде говоря, Оливия не очень многое помнила о Роджере Ларкине: он выглядел как типичный банкир, каким и был на самом деле, и его костюмы сидели на нем как влитые — если, конечно, вас заботили такие вещи. Оливию такие вещи не заботили.

— Он казался приятным всем на свете, — объяснила Луиза. — Таков его модус операнди.[35] — Она издала легкий смешок. — Однако в дей-стви-тель-ности, — она говорила, преувеличенно подчеркивая свои слова, — сердце его делает всего два удара в час. — Оливия сидела не двигаясь, держа на коленях свою большую черную сумку. — Холодный, холодный человек. Бррр… Но никого это не интересует, знаете ли. Ведь все винят мать. Всегда, всегда, всегда винят мать — во всем.

— Думаю, это правда.

— Вы знаете, что это — правда. Прошу вас, Оливия, устраивайтесь поудобнее. — Луиза взмахнула худой бледной рукой — словно струйка пролитого молока мелькнула в тусклом свете. Оливия осторожно поставила сумку на пол и откинулась на спинку стула. Луиза сложила руки и улыбнулась. — Кристофер был чуткий мальчик, такой же, как Дойл. Разумеется, теперь никто этому не верит, но Дойл — самый нежный человек на свете.

Оливия повернулась и взглянула назад. Двадцать девять раз, повторяли газеты. И по телевидению тоже. Двадцать девять раз. Так много!

— Вам, наверное, не нравится, что я сравнила Дойла с Кристофером. — Луиза снова издала легкий смешок, тон у нее был легкий, почти кокетливый.

— А как ваша дочь? — спросила Оливия, снова поворачиваясь лицом к Луизе. — Чем она сейчас занимается?

— Она живет в Бостоне, замужем за адвокатом. Что, вполне естественно, нам очень помогло. Она замечательная женщина.

Оливия кивнула.

Луиза наклонилась вперед в кресле, сложив руки на коленях. Она принялась покачивать головой вниз-вверх и тихонько заговорила речитативом:

— «Мальчишки к Юпитеру мчатся, чтоб дураками остаться, а девчонки спешат в колледжи, чтоб не попасть в невежды». — Она засмеялась своим тихим смехом и выпрямилась. — Роджер сразу же сбежал к своей даме сердца в Бэнгор. — Снова легкий смешок. — Но она отвергла его, бедняжку.

Все это вызвало у Оливии не просто тяжкий внутренний стон разочарования. У нее возникла неодолимая потребность тотчас же уйти; однако она не могла этого сделать, поскольку вторглась на чужую территорию, ответила на записку Луизы, попросила разрешения нанести визит.