Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Ты о ней думаешь?

Он умоляюще посмотрел на нее в полутьме:

— Джейн, я думаю о тебе, я люблю тебя. Только тебя, Джейни. Это же было четыре года назад. Четыре года — это так давно.

— Нет, неправда. В нашем возрасте это все равно что пару страниц перевернуть — флип-флип. — Во мгле она сделала рукой жест, быстрое движение туда-сюда.

На это он не стал отвечать, только смотрел на нее, не поднимая головы с подголовника, словно упал с какого-нибудь дерева и теперь лежит, не в силах подняться; он лишь скосил глаза в ее сторону, глядя на Джейн в изнеможении и невыразимой печали.

— Для меня важна только ты, Джейн. Она не имеет значения. То, что я с ней увиделся, не имело для меня значения. Я сделал это потому, что она этого хотела.

— Но я просто не понимаю, — призналась Джейн. — Я что хочу сказать — вот сейчас, в этот момент нашей с тобой жизни, я просто не понимаю. Потому что она этого хотела?

— Я не виню тебя, Джейни. Это же нелепо. Это было так… Об этом и говорить не стоило. — Боб закрыл лицо большой рукой в перчатке.

— Мне нужно зайти в дом, я просто закоченела.

Джейн вышла из машины и стала подниматься по ступенькам крыльца. Она шла, будто запинаясь, но она не запиналась. Подождала, пока он отпирал дверь, прошла мимо него на кухню, потом через столовую — в гостиную и там опустилась на диван.

Боб последовал за ней, зажег лампу и сел на журнальный столик лицом к жене. Довольно долго они сидели молча. Джейн чувствовала, что ее сердце снова разбито. Только теперь ведь она — старуха, в этом вся разница. Боб тихонько снял с себя пальто. Спросил:

— Принести тебе что-нибудь? Хочешь горячего шоколада? Чаю?

Джейн покачала головой.

— Все-таки сними пальто, Джейни.

— Нет, — отказалась она. — Мне холодно.

— Ну пожалуйста, Джейни!

Он пошел наверх и вернулся с ее любимым свитером — желтым кардиганом из ангорской шерсти.

Джейн положила свитер на колени.

Боб сел на диван рядом с женой.

— Ах, Джейни, — произнес он, — я так тебя огорчил!

Она позволила ему помочь ей — минуту спустя. Надела свитер.

— Мы стареем, — сказала она затем, — и однажды умрем.

— Джейн!

— Мне страшно, Бобби.

— Нужно лечь в постель, — сказал он.

Однако Джейн покачала головой и спросила, отстраняясь от его руки, обнимавшей ее плечи:

— Она так никогда и не вышла замуж?

— Да нет, — ответил Боб. — Нет, так и не вышла. Она же ненормальная, Джейни.

Минуту спустя Джейн сказала:

— Не хочу о ней говорить.

— Я тоже.

— Никогда больше.

— Больше никогда.

— Потому что наше время на исходе, — пояснила она.

— Ничего подобного, Джейни. У нас есть еще время побыть вместе. У нас с тобой еще может быть лет двадцать в запасе.

Когда он произнес это, она почувствовала к нему неожиданную и глубокую жалость.

— Мне нужно просто посидеть здесь еще несколько минут, — сказала она. — А ты иди наверх и ложись.

— Я останусь с тобой.

Так они и сидели молча; лампа на боковом столике роняла в притихшую комнату неяркий, задумчивый свет.

Джейн глубоко, спокойно вздохнула и подумала, что она вовсе не завидует тем молодым девушкам в кафе-мороженом. За скучающими взглядами официанток, подающих клиентам пломбир, таятся — она это понимала — огромная серьезность, огромные желания и огромные разочарования, а впереди их ожидает такая неразбериха и (что гораздо утомительнее) — гнев; ох, ведь, прежде чем они покончат со всем этим, им придется обвинять, обвинять и обвинять и в конце концов они тоже устанут.

Рядом с собой на диване она услышала, что дыхание мужа изменилось: он неожиданно уплыл в сон, уронив голову на диванные подушки. И тут вдруг она увидела, как Боб вздрогнул всем телом.

— Что с тобой? — Джейн дотронулась до его плеча. — Бобби, что тебе только что приснилось?

— Фью! — присвистнул он, поднимая голову.

В приглушенном свете гостиной он казался полуощипанной птицей: его редкие, сухие волосы пучками торчали в разные стороны и под разными углами.

— Крыша концертного зала провалилась внутрь! — ответил он.

Джейн наклонилась к нему.

— Я с тобой, — сказала она, прижав ладонь к его щеке.

Ибо что же еще им теперь осталось, кроме друг друга, и что делать, если даже это оказалось не совсем так?

Тюльпаны

Все думали, муж и жена Ларкины уедут из города после того, что случилось. Но они не уехали, — возможно, им просто некуда было уехать. Однако занавеси в их доме были всегда задернуты, и днем и ночью. Все же изредка в зимних сумерках можно было обнаружить Роджера Ларкина разгребающим снег на своей въездной аллее. Или летом, когда трава поднималась высоко и становилась вовсе неприглядной, вы могли увидеть, как он подстригает лужайку. В обоих случаях он надевал шляпу так, чтобы лицо было хорошо прикрыто, и никогда не поднимал головы, если кому-то случалось проезжать мимо. А вот Луизу никто никогда и в глаза не видел. Предположительно какое-то время она провела в Бостоне, в больнице, — их дочь жила близ Бостона, так что это имело бы смысл. Однако Мэри Блекуэлл, работавшая лаборанткой рентгеновского кабинета в Портленде, утверждала, что Луиза лежала в портлендской больнице. Тут интересно вот что: все критиковали Мэри Блекуэлл за то, что она сообщила об этом, хотя в то время в городе не нашлось бы никого, кто отказался бы отрубить себе мизинец за любую информацию о Ларкинах. И тем не менее такое излияние чувств против Мэри имело место. Говорили, что в наши дни, при новых законах о медицинском страховании, неприкосновенности частной жизни и сохранении врачебной тайны, Мэри могла бы и работу потерять. «Напоминай мне, что ни в коем случае не следует соглашаться на лечение электрошоком в Портленде», — говорили жители городка друг другу. А Сесил Грин, приносивший горячий кофе и пончики репортерам, в те дни осаждавшим дом Ларкинов, заработал выволочку от Оливии Киттеридж.

«Какой черт в тебя вселился? — резко спросила его Оливия по телефону. — Повадился стервятников кормить?! Господь милосердный!» Однако Сесил считался в городе человеком «туго соображающим», и Генри Киттеридж попросил жену оставить парня в покое.

Никто не знал, как Ларкины закупают продукты. Предполагалось, что, скорее всего, их дочь из Бостона прикладывает руку к снабжению родителей едой, так как раз в месяц, или что-то вроде того, на их въездной аллее видели машину с массачусетским номером. И хотя никто их дочь в местном продовольственном магазине никогда не видел, она, возможно, привозила с собой из Бостона мужа, которого в Кросби никто уже и узнать бы не мог, а может, он делал кое-какие покупки в Марденвилле.

Перестали ли Ларкины навещать сына? Никто не знал, и некоторое время спустя в городке стали гораздо меньше говорить об этом. Иногда, проезжая мимо их дома — большого, квадратного, окрашенного в бледно-желтый цвет, — люди даже отворачивались, не желая, чтобы им что-то напоминало о том, что может случиться с семьей, казавшейся такой привлекательной и свежей, точно пирог с черникой.

Это Генри Киттеридж, которому как-то посреди ночи пришлось ответить на звонок полиции, сообщившей, что у него в аптеке сработал сигнал тревоги (енот пробрался внутрь), увидел, как Ларкины отъезжают от дома. Роджер — за рулем машины, неподвижная Луиза — предположительно Луиза, так как голова женщины была закутана шарфом, а глаза скрывались за темными очками, — на сиденье рядом с ним. Было два часа пополуночи: вот тогда-то Генри и понял, что эта пара уезжает и приезжает под покровом ночи; что, скорее всего, даже почти наверняка, они едут в Коннектикут навещать сына, однако делают они это украдкой; и Генри предположил, что, вполне вероятно, они теперь всегда будут жить таким образом. Он сказал об этом Оливии, и она тихонько произнесла: «Ай-яй!»

В любом случае Ларкины, их домашний очаг и их жизнь у этого очага, какой бы она ни была, вскоре отошли на задний план, так что их дом с вечно задернутыми шторами стал со временем восприниматься как еще один холм в изобилующем драматическими подъемами и спусками прибрежном ландшафте. Природное резиновое кольцо, что любопытство натягивает на человеческие судьбы, растянулось на некоторое время, но затем вернулось к размерам, достаточным, чтобы вместить лишь странности, существенные для каждого отдельного человека. Два года, пять, а затем — семь лет минуло… и что касается Оливии Киттеридж, то она обнаружила, что просто задыхается, зажатая в смертельных тисках одиночества.

Ее сын, Кристофер, к тому времени женился. Оливию и Генри ужасала властность их молодой невестки, которая выросла в Филадельфии и ожидала подарков вроде бриллиантового теннисного браслета к Рождеству. (А что это такое — теннисный браслет?[32] Но Кристофер его Сюзанне купил.) А еще в ресторане она отсылала блюда назад, однажды даже потребовала, чтобы шеф-повара пригласили для разговора с ней. Оливию, тяжело переносившую менопаузу, которая представлялась ей бесконечной, то и дело бросало в жар в присутствии невестки, и как-то раз та посоветовала: «Есть специальная соевая пищевая добавка, Оливия, вы могли бы ее принимать. Если не верите в заменитель эстрогена».