Голая правда - Светлана Успенская

— А что, разве Кабаков сделал ей предложение?

— Нет, но, кажется, собирался. По крайней мере, Женя явственно намекала, что это со дня на день случится.

— Скажите, как и когда вы узнали о смерти Шиловской?

— Я же вам говорила. Мне позвонила наш администратор Алла Сергеевна и все рассказала… В тот самый день, часа в три…

— А где вы провели утро двадцать шестого?

— Дома. Я же вам говорила.

— А кто может подтвердить, что вы были именно дома?

— Как кто? — заволновалась Величко, ее голос звучал растерянно. — Я живу одна, и у меня нет соседей, которые бы следили за каждым моим шагом. Вы что же, меня подозреваете?..

Ее глаза расширились в изумлении, и она растерянно переводила взгляд с лица собеседницы на бумаги, лежащие на столе.

— Какие отношения у вас были с Шиловской?

— Какие отношения… Нормальные. Нет, я, конечно, понимаю, что в театре вам наговорили семь бочек арестантов, но это всего лишь сплетни, слухи!

Величко волновалась. Губы ее дрожали, руки тряслись мелкой дрожью, с сигареты, которую она давно уже не подносила ко рту, на светлый летний костюм сыпался пепел.

— Я поняла, на что вы намекаете, — наконец выдавила она из себя. — Да, у нас иногда случались разногласия, мелкие ссоры, но… Поймите же, у нас никогда не было такой вражды, из-за которой я могла бы… Но… Я не смогла бы ее убить, даже если бы страстно желала этого. Понимаете, я просто не смогла бы!

— Почему?

— Она… Она была значительно сильнее меня. Не в физическом смысле, а как… Как личность. Она… Она иногда на меня действовала, как удав на кролика. Стыдно признаться, но я в последнее время ее немного побаивалась. Но в самые последние дни отношения у нас стали налаживаться. Она намекнула, что один человек, который меня сильно интересует, что он… Короче, что она оставит его в покое.

— О ком шла речь? О Панскове?

— Да… Она и Анатолий Степанович, кажется, собирались пожениться… У нас просто больше не оставалось повода для ссор, ведь я ей всегда во всем уступала.

— Когда она сообщила вам о своих планах?

— Женька позвонила мне вечером, накануне своей гибели, и намекнула, что завтра все решится.

— Она звонила вам? Когда? Во сколько?

— Около двенадцати ночи.

— Как, какими словами, в какой форме она об этом сказала?

— Она объяснялась как-то странно, больше намеками, что-то недоговаривала. Смеялась, уверяла, что завтра будет исторический день и у многих глаза на лоб полезут от того, что они узнают. Да, она как-то странно нервно хихикала, как будто ее разбирал смех. Я еще подумала, не истерика ли с ней, может, выпила лишку, но не решилась спросить прямо. Она сказала, что завтра будет и для меня радостный день. Что она преподнесет мне его в коробочке, перевязанной ленточкой. Она сказала, что завтра — или пан или пропал, но, конечно, будет пан, потому что пропасть она не может…

Величко устремила задумчивый взгляд в сторону.

— Она что-то еще болтала, ей явно хотелось меня заинтриговать. Но был поздний вечер, я устала, выпила снотворное, и мне было не до разговоров. Я слушала невнимательно, ведь то, чего мне хотелось больше всего на свете, она уже пообещала. А если уж Женька обещала, то можно было рассчитывать на ее слова… Я подумала, что у них с Кабаковым наконец что-то решилось и речь идет только об официальной помолвке. Неужели он в последний момент отказался?.. Вечером накануне Женька приглашала Анатолия Степановича к себе, как я думала, для решительного разговора, и, наверное, между ними что-то произошло. Она решила ему отомстить. Своей смертью.

— Шиловская приглашала Кабакова к себе? Вы не ошибаетесь?

— Естественно, я не ошибаюсь. Я слышала это собственными ушами. Перед вечерним спектаклем она сказала, что хотела бы почитать ему главы своей идиотской книжки, и они договорились, что утром он придет к ней.

— Вы сказали, что она отомстила ему своей смертью. Вам не кажется, что это более чем странная месть?

— Странная? — поджала губы Величко. — Понимаете, Анатолий Степанович из породы самоедов. Он — человек с гипертрофированным чувством вины. Ведь тогда бы он мучился всю оставшуюся жизнь от сознания, что является причиной ее гибели. Так больно ударить человека, ударить под дых — в Женькином стиле. Тогда бы он уж точно не забыл бы о ней ни на минуту — она хорошо его изучила. И все так бы и произошло, но… Я слышала, что говорят об убийстве. Если это так, то это очень странно. Очень странное убийство. Может быть, все же она сама, а?

— Нет, — категорически отрезала Лиля. — Она не сама. Ей помогли. А вы думаете, что Кабаков действительно переживал бы, если бы был убежден в том, что она погибла из-за него?

— Конечно, ведь они так долго были близки. Кто-кто, а уж я знаю это. Он любил ее. Но не до такой степени, чтобы жениться.

— Скажите, могло выяснение отношений с Кабаковым перейти в конфликт?

— Он осторожный человек. Он не трус, но осторожный, я знаю. Он не стал бы выплескивать свои эмоции, тем более перед ней. Если бы даже он и решился на такой шаг, то поступил бы более хитро. Например, отравил бы ее… Или толкнул с моста… Короче, предпринял что-нибудь такое, что было бы похоже на несчастный случай… Нет, я говорю глупости. — Величко резко тряхнула головой. — Это исключено.

— Хорошо, а Пансков? Они могли поссориться?

— Владик? — Лицо Маргариты расплылось в нежной улыбке. — Ну что вы! Он такой кутенок… Да он ее боялся больше всего на свете! Что вы, поднять руку на Евгению! Он бы умер от ужаса, только подумав об этом. Нет, он не такой, совсем не такой. Он нежный, робкий мальчик. Тихий, романтический. Он скорее умер бы сам, чем решился убить человека. Нет, Владик — это исключено. Можете вычеркнуть его.

— Откуда? — удивилась Лиля.

— Из вашего списка подозреваемых.

Лиля посмотрела на лицо собеседницы и неожиданно для себя решила, что Величко говорит правду. Уверенность, непрочно державшаяся на лице посетительницы в начале их разговора, как маска, сменилась твердой решимостью выдержать напор подозрений. Что вызвало такую отвагу у нее? Действительно ли сознание невиновности? Уверенность в том, что у них нет доказательств? Может быть, знание истинного преступника? Или желание выгородить возлюбленного? Пока Лиля не знала, на какой версии следует остановиться.

— Спасибо за помощь, — произнесла она, выходя из задумчивости.

Величко вышла из кабинета твердым шагом на негнущихся ногах. В коридоре еще долго не затихал, постепенно удаляясь, стук ее каблуков, и Лиля механически прислушивалась, как прислушивалась бы к тиканью часов.

Листая тетради Шиловской, Лиля присела на край стола и стала осмысливать то, что она узнала. Итак, у Кабакова была назначена встреча с убитой именно в то утро. Интересно, почему он так тщательно скрывает свое рандеву? Скрывает, потому что был там, вне всякого сомнения. Не стоит пока пугать его, сообщая, что милиции этот факт известен. Кабаков может загодя продумать оборонительную тактику. Лучше собрать компрометирующие факты и разом выложить их перед ним, чтобы он не смог отпереться.

Интересно, Величко уверена в том, что Шиловская задумала на двадцать шестое июня какую-то авантюру. Она решила, что состоится помолвка Кабакова и Шиловской. Почему об этом не рассказал сам Кабаков? Могла ли Шиловская иметь в виду, что в этот день она своей помолвкой или своей смертью одним махом покончит со всем — с жизнью, с запутанным узлом отношений с надоевшим Пансковым, с Кабаковым, отцом своего ребенка? Да и второго ее мужа нельзя забывать, с ним, кажется, отношения тоже подошли к пределу, за которым — только устранение одного из участников, физическое или психологическое…

Неужели Шиловская действительно решила отравиться? Отравиться, чтобы навсегда заставить Кабакова думать о себе? Лиле такой поступок казался совершенно непонятным и потому почти невозможным. Почти. Все дело в слове «почти», ведь кроме фактов, которым она всегда старалась верить, были еще подспудные мотивы, недоступные поверхностному взгляду. Пожалуй, Величко права. В самоубийстве Шиловской нет ничего невозможного.

Но дело в том, что это не самоубийство. Только в этом.

Глава 18

«ГОЛАЯ ПРАВДА» О МСЬЕ ДЕ КАБАКАНЕ

«Интересная фигура этот Кабаков, — размышляла Лиля. — Что за отношения у них были? Любопытно, что написала о нем Шиловская… Раздраконила, наверное, почем зря. Что ж, почитаем…»

Открыв клеенчатую тетрадь, Лиля поудобней устроилась на стуле и, подперев голову рукой, углубилась в чтение:

«…Мне легко писать о тех людях, которые ушли из моей жизни и теперь для меня никто. Имя им — легион. Теперь я их не боюсь, потому что от них не завишу. Они не могут мне ничего сделать. Они не могут меня больно ударить, потому что меня «били» так долго и часто, что я одеревенела от ударов. Они не могут меня предать, потому что я уже предана. Они не могут смешать меня с грязью, потому что я уже смешалась с ней — тем, что демонстрирую себя в нижнем белье вам на потеху и для вашего удовольствия.