Дамасские ворота - Роберт Стоун

Оберман поднял руку, останавливая его:

— С Циммером жизнь у нее будет более захватывающей. Так или иначе, если мы собираемся побеседовать с Эриксеном, давай это будешь ты.

— Думаешь, он меня примет?

— Попытайся, — сказал Оберман. — Он переехал жить к археологу Лестрейду, в австрийскую монастырскую гостиницу. У меня есть его телефон.

Лукас записал номер и купил несколько телефонных жетонов у кассира «Атары». В гостинице никто не отвечал.

— Сходи все равно, — предложил Оберман. — Я бы пошел. Как знать, может, застанешь его врасплох.

Лукас так и сделал, отправился туда через Дамасские ворота. Австрийская гостиница располагалась в Мусульманском квартале Старого города. Проходя по фойе, он обратил внимание на огромное гипсовое распятие на стене, обшитой деревянными панелями. Глядя на него, он задался вопросом: а не висел ли в конце тридцатых годов рядышком с ним портрет фюрера на взаимно почтительном расстоянии?

Эриксен сидел среди пальм в кадках на террасе, расположенной на плоской крыше примыкающего здания. Он был не похож на того Эриксена, что предстал Лукасу на горе Искушения. Загар побледнел, похудевшее лицо напоминало череп. Торчащий кадык. Вылитый доходяга-фермер из американской глубинки.

— Доктор Эриксен… — заговорил Лукас, запыхавшийся от подъема по лестнице.

— Я не доктор, — ответил Эриксен. — Я никто.

— Извините. Я пытался дозвониться, но никто не отвечал. Я хотел поговорить с вами, прежде чем вы уедете. — (Эриксен даже не взглянул на него.) — Вы помните меня? Мы с вами разговаривали на Джебель-Каранталь.

Наконец Эриксен повернулся, медленно, защищая ладонью глаза от солнца:

— Да. Припоминаю.

— Я услышал, что вы уезжаете. И надеялся, что мы сможем поговорить.

— Хорошо, — согласился Эриксен.

— Получили предложение на родине?

— У меня нет никаких предложений. Я оставляю священническую работу.

Лукас подумал, что не стоит спрашивать, не хочет ли Эриксен поговорить об этом решении. Подобные вопросы всегда неуместны. И все же спросил:

— Почему? Не является ли ваше решение результатом работы в Галилейском Доме?

Эриксен изменился в лице, словно получил пощечину.

— Вы репортер, — сказал он.

— Ну, я пишу о событиях, происходящих в здешней религиозной жизни. И думал, вы сможете помочь мне.

— Кого вы представляете? — измученным голосом спросил Эриксен.

— Я работаю над книгой, — ответил Лукас. — О религии в Святой земле.

Обычно он такого не говорил.

— Вы еврей?

— Бывший католик, отчасти еврейского происхождения. Так что личной заинтересованности не имею.

— Что вы хотите знать о Галилейском Доме?

— Скажите, вы уезжаете с чувством, что сделали что-то полезное?

— Даже если в Доме и были честны, — ответил Эриксен, — ничего из того, что они сделали, не было полезно.

— Могу я процитировать ваши слова?

— Разумеется. Почему нет?

— Чем они действительно занимаются?

— Они огребают уйму денег. Множество христиан жертвуют им деньги. Евреи тоже. Теперь.

— Вы что-то получали?

— Да, — подтвердил Эриксен.

— На что?

— На разные вещи. В последнее время Гордон Лестрейд восстанавливал план Второго храма. Так кого, говорите, вы представляете?

— Мир, — сказал Лукас. — Восстанавливал план Храма?

— Я так и думал, что вы представляете весь мир, — рассмеялся Эриксен.

Лукас попытался засмеяться вместе с ним.

— Есть замысел восстановить храм Ирода. Попытки предпринимают как евреи, так и христиане.

— Христиане-то почему?

Эриксен взглянул на Лукаса, будто удивляясь тому, как мало тот знает об этом.

— Американские фундаменталисты проявляют большой интерес к Израилю и Храму. Восстановление Храма будет знаком.

— Знаком чего?

— О! — Эриксен мрачно улыбнулся. — Того, что будущее настало.

Лукас попытался вспомнить, что он знает об эсхатологии и учении о тысячелетнем Царстве Христовом. Но он многое уже забыл.

— Масса христиан искренне верит в подобные вещи. Но люди в Доме — Отис и Дарлетта — они просто промоутеры. Не знаю, как насчет евреев. Возможно, они тоже верят.

— Во что?

— Не знаю. Предполагаю, в пришествие Мессии. Если они построят Храм, он придет.

— Как в кино?

— Вроде того, — сказал Эриксен. — Я не знал, что они все еще снимают религиозные фильмы.

— А Лестрейд?

— Не представляю, во что верит Лестрейд. Вообще-то, он раньше был католиком, как и вы.

— И он занимается реконструкцией?

— Он водит туристов на раскопки. Но основная его работа сейчас — на Храмовой горе. Лестрейд заявляет, что может восстановить Храм на основе своих изысканий.

— Перестроить его?

— Слушайте, восстановление Храма — это главное, на чем сосредоточен Галилейский Дом. Так, во всяком случае, заявляется.

— Я думал, вы миссионеры.

— Если бы мы занимались прозелитизмом, — улыбнулся Эриксен, — раввины вышибли бы нас отсюда. Ну да они и так нас не любят. А мусульмане убили бы.

— Значит, вы никого не обращали?

— Обратили нескольких христиан в нашу разновидность христианской веры. И нажили огромные деньги.

— Вижу, у вас не осталось никаких иллюзий. Просто в Галилейском Доме разочаровались? Или утратили веру?

Эриксен безучастно посмотрел на него.

— Когда Линда и я приехали сюда, — сказал он, — мы оба страстно верили. Мы приехали, чтобы все увидеть въяве.

— Но… что-то пошло не так.

— Это место исполнено силы. Ужасной силы.

— Но, — скромно заметил Лукас, — это же хорошо, разве не так? Мы все… должно быть, верим в это.

— Должно быть, мы верим в силу зла.

— Силу зла? Вы имеете в виду силу Божию?

— Назовите как хотите. Она делает вас сильнее, пока вы думаете о ней. Она завладела Линдой. Завладела ее телом, как вещью, чтобы затрахать. Дальше она убьет меня.

— Извините, — сказал Лукас. — Позвольте мне перескочить чуть дальше. Вы говорите о Боге? О Боге иудеев?

— Тогда, на горе, я был не прав, — объяснил Эриксен. — Бог иудеев — Азазель. Всегда был. Я не понимал этого. Азазель. Бог, Иегова, зло — это все их, не наше.

Лукасу подумалось, что преподобный напоминает свою бывшую жену. У них были очень похожие глаза, с прозрачной радужкой, сквозь которую у него ясно различалось пламя страсти, тогда как у нее она была невидима, как Азазель[207].

— Мне нравятся люди, которые носят змеев, — сказал Эриксен. — Как та смуглая девушка и ее друзья у Вифезды. Вам они знакомы?

— Да. Мне они тоже нравятся.

— Знаете, почему они носят змеев?

— Наверно, нет. Объясните, пожалуйста.

— Потому что, — сказал Эриксен, — после грехопадения первого Адама явился змий, чтобы освободить нас от Азазеля. Но Азазель восстановил против него всех женщин. Христос был змий, который пришел снова. Змий, змея — наша единственная надежда. — Эриксен запустил пальцы под ворот рубашки и вытащил тонкую цепочку, на которой висел крохотный уроборос, почти такой же, какой носили Разиэль и Сония. — Видите, у меня есть. Хотите такой же?

Лукас, из которого был никудышный художник, попробовал зарисовать уроборос в своем блокноте. Потом ему пришло в голову: не исключено, что впереди у него будет много возможностей сделать это.

— Не знаю, — ответил он. — Пожалуй, еще подумаю.

20

На другой день после «обращения» Де Куффа в купальне Вифезда Януш Циммер условился встретиться с Сонией у нее в Рехавии. Большую часть времени она проводила в Мусульманском квартале, в квартире Бергера. Они с Циммером давно знали друг друга. Если бы она не связалась с Разиэлем, если бы не стала ученицей суфия Бергера, возможно, их знакомство переросло бы в нечто большее.

Сония не представляла, зачем Циммер просил о встрече. Они поговорили о местах в Африке, в которых бывали оба. О Найроби, Могадишо, Хартуме.

— Мы с тобой старые «красные», не так ли? — спросил Циммер.

Он пил израильский бренди, бутылку которого принес с собой, и впал в сентиментальность. Время было послеполуденное. Свет за окном стал ярче, тени под эвкалиптами — длиннее.

— Наверно, так, — ответила она. — Но в городе мы не единственные такие.

— В Иерусалиме нас мало, — поправил ее Циммер. — Большинство старых товарищей живут в Тель-Авиве.

— Сказать по правде, — ответила Сония, — я всегда думала, что ты просто прикидываешься. Никогда не верила, что ты действительно марксист-ленинец.

— Сказать по правде, Маркс и Ленин открыли мне глаза в юные годы. Не забывай, что, когда я был молодым, мы в Польше еще вели гражданскую войну с реакционерами. Американцы им сбрасывали на парашютах оружие. Были погромы. Так что какое-то время я называл себя марксистом-ленинцем.