Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Жюль Верн

— Да, и даже более того. Французские репутации куются отнюдь не во Франции, это — продукт заграничный, он только импортируется сюда. Я сделаю так, чтобы меня импортировали.

— Но куда ты едешь?

— В Германию. Удивлять любителей пива и трубок. Ты еще услышишь обо мне!

— Так ты уже создал свое сокрушительное оружие?

— Да! Но поговорим о тебе. Ты будешь бороться, это прекрасно. А деньги у тебя есть?

— Несколько сот франков.

— Этого мало. Послушай, во всяком случае я тебе оставляю мою квартиру, за нее заплачено за три месяца:

— Но…

— Если ты не согласишься, деньги будут брошены на ветер. Дальше: у меня накоплена тысяча франков, поделимся.

— Никогда! — вскричал Мишель.

— До чего же ты глуп, сын мой: я должен был бы отдать тебе все, а я делюсь! Так что я тебе еще должен пятьсот франков!

— О, Кенсоннас, — проговорил Мишель со слезами на глазах.

— Ты плачешь? Правильно делаешь. Это обязательная мизансцена для расставания. Не беспокойся, я вернусь. Давай же обнимемся!

Мишель бросился в объятия Кенсоннаса; поклявшись, что не поддастся волнению, музыкант сбежал, дабы не выдать своих чувств.

Мишель остался один. Прежде всего, он решил никому не рассказывать о том, как изменилась его жизнь, — ни дядюшке, ни деду Люси. Зачем давать им новый повод для волнений!

— Я буду работать, я буду писать, — твердил себе юноша, чтобы подкрепить свою волю. — Боролись же другие, кому неблагодарный век отказал в признании. Посмотрим!

На следующее утро он перенес свой скудный скарб в комнату друга и принялся за дело.

Он хотел опубликовать сборник стихотворений, столь же бесполезных, сколь и прекрасных! Юноша трудился не покладая рук, он почти ничего не ел, задумывался, мечтал, ложился спать лишь для того, чтобы еще лучше мечталось.

Мишель больше ничего не слышал о семействе Бутарденов; он избегал проходить по принадлежавшим им улицам, опасаясь, как бы на него снова не наложили руку. Но опекун и не вспоминал о племяннике: избавившись от такой бестолочи, банкир мог испытывать только удовлетворение.

Единственным счастьем, ради которого Мишель покидал свою комнату, были визиты к г-ну Ришло. Там юноша вновь погружался в созерцание девушки, не переставая черпать из этого неистощимого источника поэзии. Как сильно он любил! И надо ли уточнять, как сильно он был любим! Любовь заполняла все его дни, он не мог даже представить, чтобы для жизни требовалось что-то еще.

Тем временем средства, которыми он располагал, мало-помалу иссякали, но об этом он не думал.

Однажды, в середине октября, очередной визит к старому преподавателю весьма огорчил юношу: он нашел Люси опечаленной и осведомился о причине ее грусти.

В Компании Образовательного Кредита начался новый учебный год. Класс риторики, правда, не был ликвидирован, но его судьба висела на волоске: у г-на Ришло оказался один ученик, один-единственный! Случись с ним что-нибудь, какая судьба постигла бы старого, не имеющего иных средств к существованию преподавателя!

Такое могло произойти со дня на день, и тогда профессору риторики грозило увольнение.

— Дело не во мне, — сказала Люси, — меня беспокоит мой бедный дедушка.

— Но разве я не буду рядом? — ответил Мишель.

В том, как он произнес эти слова, было, однако, так мало убежденности, что Люси не решилась взглянуть на юношу.

Мишель ощутил, что его лицо покрывается краской стыда за собственную беспомощность.

Выйдя от г-на Ришло, юноша сказал себе:

— Я обещал быть рядом, надо во что бы то ни стало сдержать обещание. Давай же, за работу!

И он снова засел в своей комнате.

Прошло немало дней. Идеи, одна прекраснее другой, расцветали в воображении молодого человека и облекались под его пером в изящные формы. Наконец книга была завершена, если только такую книгу вообще можно завершить. Он озаглавил свой сборник стихов «Упования» — требовалась поистине героическая закалка, чтобы еще на что-то уповать.

Мишель совершил большой обход издателей. Излишне описывать изначально предопределенную сцену, которой сопровождался каждый из этих бессмысленных визитов. Ни один издатель не захотел даже прочесть его рукопись. Напрасны оказались расходы на бумагу, на чернила, как напрасны оказались и его «Упования».

Юношу охватило отчаяние. Его ресурсы шли к концу; он подумал о своем преподавателе, попробовал заняться физическим трудом; но людей повсюду с успехом заменяли машины. Других возможностей не оставалось: в иные времена он продал бы свою шкуру какому-нибудь отпрыску богатой семьи, попавшему под воинский призыв, но в подобного рода сделках больше не было нужды.

Наступил декабрь, месяц, когда надо платить по всем счетам, холодный, грустный, мрачный месяц, когда кончается год, но не горести, месяц, который в жизни почти каждого человека — лишний.

Самое страшное слово французского языка — нищета — запечатлелось на челе Мишеля. Его одежды пожухли и стали мало-помалу спадать, как падают листья деревьев в начале зимы, и никакая весна не смогла бы заставить их потом пустить новые побеги.

Мишель принялся стыдиться самого себя, его визиты к старому преподавателю делались все более редкими, да и к дядюшке тоже. Он ссылался в объяснение на важную работу, даже на необходимость отлучек. Его уделом стала бедность. Юноша вызывал бы жалость, если бы чувство жалости в этот век эгоизма не было изгнано с лица планеты.

Зима 1961/62 г. оказалась особенно суровой, она превзошла и холодами, и продолжительностью зимы 1789, 1813 и 1829 годов.

В Париже морозы начались 15 ноября и продолжались без передышки до 28 февраля. Высота снежного покрова достигла 75 сантиметров, а толщина льда в прудах и на многих реках — 70 сантиметров. Пятнадцать дней подряд термометр опускался к отметке двадцать три градуса ниже нуля. Сена оставалась скована льдом в течение сорока двух дней, судоходство остановилось полностью.

Этот ужасный холод охватил всю Францию и большую часть Европы: льдом покрылись Рона, Гаронна, Луара, Рейн. Темза замерзла до Грейв-сэнда, на шесть лье выше Лондона. Лед в порту Остенде был настолько прочным, что по нему проезжали грузовые повозки, а пролив Большой Бельт тоже пересекали в экипажах прямо по льду.

Зима дотянулась холодами даже до Италии, где прошли обильные снегопады, до Лиссабона, где морозило в течение четырех недель, и до Константинополя, который был совершенно отрезан от остального мира.

Устойчивость низких температур послужила причиной роковых несчастий: множество людей замерзло, пришлось отменить всякую часовую службу, люди по ночам падали на улицах замертво. Улицы сделались непроезжими, было прервано железнодорожное сообщение: мало того, что сугробы снега загромождали рельсы, даже машинистам в их локомотивах грозила опасность смерти от холода.