Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки

– Я человек военный, и война для меня – в самый раз, – говорил унтер. – За родину я готов умереть – такая у меня работа. Но эта война, господин лейтенант, из-за которой мы с вами тут сидим, – она нечестная, что ни говори. Неправильная какая-то… Линии фронта нет, с противником лицом к лицу не сойдешься. Наши идут вперед, а они почти не сопротивляются и отходят. Отступают, а потом снимают форму и смешиваются с гражданскими. Выходит, никак не поймешь, кто враг. Из-за этого многих невиновных убивают, а называют это «охотой за бандитами» или «остатками войск противника». Реквизируют провиант у китайцев. Ну продовольствие, положим, приходится отбирать, потому что фронт движется вперед так быстро, что тылам за войсками никак не угнаться. Пленных держать негде, кормить нечем – остается только убивать. Это разве правильно? Что мы в Нанкине[39] натворили! Наша часть там тоже «отличилась». Людей бросали в колодцы десятками и забрасывали гранатами. Язык не поворачивается рассказывать, что там наделали. Я вот что думаю: нет у этой войны никакой «великой идеи», господин лейтенант! Самая настоящая резня, вот и все. А страдают, выходит, бедные крестьяне, которым до всех этих идей никакого дела нет. Наплевать им и на Гоминьдан, и на маршала Чжана[40], и на 8‑ю армию[41], и на нас. Для них – была бы еда, и слава богу. Я сам из семьи бедного рыбака и хорошо знаю, чем бедняки живут. Работают как каторжные с утра до ночи, и все равно еле-еле на хлеб хватает. Неужто Японии польза от того, что мы их тут колотим без смысла, без разбора. Сомневаюсь я, господин лейтенант.

Капрал Хонда, в отличие от Хамано, много о себе не рассказывал. Он вообще был человек молчаливый и всегда просто внимательно слушал наши разговоры. Но немногословность в его случае не означала замкнутости или угрюмости характера. Просто Хонда по своей инициативе редко открывал рот. Из-за этого, правда, мне иногда приходило в голову, что я толком не знаю, о чем думает этот парень, но неприязни он у меня не вызывал. Скорее даже его спокойствие как-то смягчало людские сердца. Что бы ни случилось, он сохранял на лице одно и то же невозмутимое выражение. Хонда родился в Асахикаве, где его отец заведовал маленькой типографией, и был моложе меня на два года. После школы стал вместе со старшими братьями помогать отцу в работе. Всего их было три брата, самого старшего за два года перед тем убили в Китае. Хонда любил читать и, как только у него выдавалась свободная минута, тут же укладывался с какой-нибудь книжкой о буддизме в руках.

Я уже говорил, что Хонда не имел никакого боевого опыта – только год военной подготовки в Японии. И тем не менее это был замечательный солдат. В каждом взводе обязательно есть один-два таких человека, выносливых и выполняющих свой долг беспрекословно, без лишних жалоб. Физически крепкие, с отличной реакцией, эти люди моментально схватывают то, чему их учат, и очень хорошо пользуются этим на практике. Хонда был из их числа. Он проходил подготовку в кавалерии, поэтому лучше всех разбирался в лошадях и взял на себя заботу о наших животных, которых в отряде было шесть. Впрочем, он не просто заботился о них. Нам даже казалось, что Хонда до самой последней мелочи понимает лошадиное настроение. Хамано сразу признал способности капрала и со спокойным сердцем стал ему многое поручать.

Так что, несмотря на разношерстный состав нашего отряда, мы здорово понимали друг друга. Всех этих формальностей, обязательных в регулярных частях, мы не соблюдали. Как бы это сказать… Наверное, нас всех свела судьба. Поэтому Хамано и мог вести со мной откровенные разговоры, немыслимые между нижними чинами и офицерами.

– Что вы думаете об этом Ямамото, господин лейтенант? – спросил унтер.

– Похоже, он из спецслужб, – ответил я. – Настоящий спец, раз так чешет по-монгольски. Знает эти места как свои пять пальцев.

– Точно. Я подумал сначала, что он из тех бандитов-выскочек, которые втерлись в доверие к нашим тузам в армии. Но это не тот случай. Те типы мне хорошо знакомы. Только и делают, что болтают без остановки – чего было и чего не было. И чуть что – сразу за пистолет. А наш Ямамото – серьезный субъект. Большой мастер. Не последний чин там у них – сразу видно. У меня на таких чутье. Наши, похоже, хотят создать диверсионные группы из монголов, служивших на Хингане[42]. Говорят, для этого вызвали несколько спецов по диверсионным операциям. Может, Ямамото связан с этим делом.

Хонда стоял с винтовкой на карауле в некотором отдалении от нас. Я положил браунинг рядом на землю, чтобы иметь оружие наготове. Хамано, сняв гетры, массировал ноги.

– А может, и не так, – продолжал он. – Может, тот монгол – на самом деле офицер Монгольской армии, из тех, кто против Советов и хочет установить секретные контакты с нашими.

– Такое тоже возможно, – сказал я. – Но послушай! Не говорил бы ты лишнего при посторонних. А то они тебе голову снимут.

– Ну, не такой уж я дурак. Это ж я только здесь так говорю, – ухмыльнулся Хамано и сразу сделал серьезное лицо. – Но если это так, тогда Ямамото – опасный тип. Так и до войны недалеко.

Я кивнул. Монголия формально считалась независимой, но на самом деле была сателлитом Советов. Они полностью держали ее в руках. В этом смысле Монголия мало чем отличалась от Маньчжоу-го, где всем заправляла японская армия. Но все знали, что в Монголии действовали подпольные антисоветские группы, имевшие тесные связи с нашими военными в Маньчжоу-го и организовавшие к тому времени несколько мятежей. Ядро этих групп составляли военные, у которых произвол Советской армии вызывал внутренний протест, землевладельцы, сопротивлявшиеся насильственной коллективизации, и ламаистские монахи – их набиралось больше ста тысяч. За пределами страны эти группы могли рассчитывать только на расквартированные в Маньчжурии японские войска. И вообще мы – такие же азиаты, как они сами, – были им ближе русских. В 1937 году раскрыли заговор, участники которого готовили большие беспорядки в Улан-Баторе, и пошли массовые чистки. Несколько тысяч человек – военных и монахов – казнили как контрреволюционеров за связь с японской армией. Но с антисоветскими настроениями покончить не удалось – то тут, то там они давали о себе знать. И в том, что офицеры японской разведки переходят Халхин-Гол и тайно встречаются с монгольскими офицерами из числа заговорщиков, ничего необычного не было. Чтобы помешать этому, монгольские сторожевые отряды все время патрулировали границу с Маньчжоу-го и объявили запретной зоной прилегающую к ней территорию шириной десять – двадцать километров. Но уследить за таким огромным районом было невозможно.

Окажись мятеж успешным, Советская армия сразу бы влезла в это дело, чтобы подавить контрреволюцию. Случись такое, мятежники обратились бы за помощью к Японии, и у Квантунской армии появились бы основания для военного вмешательства. Отхватить Монголию – все равно что всадить нож в бок Советам в Сибири. Верховная ставка в Токио пыталась сдержать эти настроения, но штаб Квантунской армии был переполнен амбициозными личностями и такой шанс не упустил бы. А это уже грозило не просто пограничным конфликтом, а настоящей войной с Советами. И если бы она началась на маньчжуро-советской границе, Гитлер, очень может быть, вторгся бы в Польшу и Чехословакию. Вот что имел в виду Хамано, говоря о войне.

Уже рассвело, а Ямамото не возвращался. Последние ночные часы я провел в карауле – сидел с винтовкой, взятой у Хамано, на невысоком песчаном холме и глядел на небо на востоке. Восход солнца в Монголии – картина замечательная. На горизонте вдруг возникла плывущая во мраке размытая полоса. Она начала расширяться, вырастая все выше и выше. Казалось, что с неба протянулась гигантская рука и не спеша стала поднимать закрывавший лик Земли ночной покров. Потрясающее зрелище! Я уже говорил: величие окружавшего нас мира многократно превосходило мои способности к постижению его. Я смотрел, и меня охватывало чувство, будто сама моя жизнь как-то истончается и медленно уходит в небытие, туда, где совсем нет места таким мелочам, как дела и заботы человеческие. Открывавшаяся передо мною картина повторялась уже сотни миллионов… миллиарды раз, с незапамятных времен, когда на Земле не существовало даже признаков жизни. Я забыл про караул и как завороженный смотрел на рождение нового дня.