Чёрный Рыцарь (ЛП) - Кент Рина

Время ожидания, вероятно, составляет секунды, но кажется, что прошли века. Чем больше она не подает никаких признаков жизни, тем больше я перестаю дышать.

— Давай, Грин.

Мой голос хриплый от сдерживаемых эмоций, бурлящих внутри.

Я крепче сжимаю ее запястье, прижимаясь лбом к ее лбу.

— Не уходи, пожалуйста. Я буду тем, кто уйдёт, я обещаю.

В тот момент, когда ее пульс бьется под моим большим пальцем, я глубоко вздыхаю. Как будто я выхожу из темного, удушливого подземелья.

Ее пульс слабый и едва заметный, но он есть.

Я обматываю еще одно полотенце вокруг ее запястья, удерживая давление, пока набираю 999.

С этого момента есть только два варианта. Либо она выживет, либо я нет.

Глава 21

Кимберли

Оцепенение.

Это единственное чувство, которое остается в моей голове, когда я медленно открываю глаза.

Это что-то странное. Я имею в виду оцепенение.

Ничего. Никаких эмоций. Никаких мыслей. И самое главное, никакой боли.

Это как чистый холст.

Я всегда ненавидела чистые холсты, когда мама приносила их. По крайней мере, она уделяла им внимание и делала из них произведения искусства.

Люди думают, что лучше всего иметь состояние «ничто».

Нет.

Медленно это ничто превращается в безвозвратную тьму, из которой вы никогда не сможете выбраться.

Туман. Оцепенение.

Хотя я никогда не обладала маминой художественной жилкой, я всегда хотела, чтобы кто-нибудь прикоснулся к моему чистому холсту, нарисовал на нем, оживил его.

Сделал это произведением искусства.

Медленно, слишком медленно мое окружение осознает происходящее. Белые стены и отбеливатель. Непонимание, а затем... понимание.

Больница.

Я в больнице, потому что порезала себя. На этот раз я зашла слишком далеко. На этот раз мне не нужно искать в Гугле способы остановить кровотечение или скрыть шрамы.

Вот тогда-то меня и постигает самое страшное осознание.

Я не мертва.

Слеза скатывается по моей щеке, когда я погружаюсь в эту реальность, в тот факт, что я прошла весь путь, но все еще не могу умереть.

Как я могу быть неудачницей даже в смерти?

Я все еще дышу, и туман скоро покроет мои чувства и заключит меня в свои крепкие объятия, и на этот раз никогда не отпустит.

Боль будет в десятки раз сильнее.

Жестокость будет в сотни раз более жестокой.

Реальность будет гораздо более беспощадном.

Тогда это «что-то» нападет на меня, и я не найду от этого отсрочки.

Кто меня нашел? Почему они спасли? Должна ли я быть благодарной? Разозлиться?

— Ангел?

Мои мышцы напрягаются от папиного голоса.

Нет, не он.

Пожалуйста, только не папа.

Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Почему он вернулся?

Отвернувшись, я так крепко зажмуриваю глаза, надеясь вопреки всему, что он подумает, что я снова заснула, и уйдет.

Просто уходи, папочка. Не смотри на то, кем я стала.

Большие руки обхватывают мои, и я почти проигрываю борьбу с переполняющими эмоциями, бурлящими внутри.

— Ангел, пожалуйста, посмотри на меня. Это папа.

— Это потому, что ты папа, и я не хочу, чтобы ты ненавидел меня.

— Я никогда не возненавижу тебя, Кимберли. — его голос становится не подлежащим обсуждению. — Никогда, ты слышишь меня?

Мои веки медленно открываются, и я смотрю на него, сидящего у моей кровати, держащего мою забинтованную руку так нежно, словно она может сломаться в любую секунду.

Отец, Кэлвин Рид, подтянутый мужчина сорока пяти лет. Легкая щетина покрывает его острый подбородок. У него сильное, высокое телосложение, которое придает ему столько харизмы и силы. Его светло-каштановые волосы всегда уложены и безупречны, его костюмы сшиты на заказ для него и только для него.

Папу и маму называют одной из самых красивых пар в средствах массовой информации, и хотя Кир вписывается в эту идеальную семью, но не я, никогда.

Прямо сейчас папа не в своем обычном безупречном наряде. Его волосы в беспорядке, будто он проводил бесконечное количество раз по ним пальцами. Галстука тоже нет, и первые пуговицы рубашки расстегнуты. Черные круги окружают его глаза, как напоминание о том, что я нарушила его жизнь.

— Тебе пришлось лететь ночным рейсом из-за меня? — шепчу я испуганным голосом.

— Я бы совершил миллион полетов из-за тебя. — он протягивает руку, чтобы ослабить галстук, затем понимает, что его нет, и опускает руку. — Ты не обуза, Ангел. Ты моя единственная дочь. Знаю, я потерпел неудачу, но я буду усерднее работать для тебя — для нас и нашей семьи. Мне просто нужно, чтобы ты поговорила со мной.

Мой подбородок дрожит, и требуется все силы, чтобы не найти в нем убежища.

Я не могу беспокоить папу. Он занятой человек, и ему не нужна вся эта неразбериха в его жизни.

— Пожалуйста, Ангел. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе... — его голос срывается, и первые слезы текут по моим щекам.

— П-папочка, я не хочу видеть маму, пожалуйста? Я не хочу видеть, как сильно она ненавидит меня и разочарована во мне.

Его челюсть напрягается, и он говорит красноречивым голосом:

— Ты не увидишь ее. Я обещаю.

— Что, если... Что, если мама возненавидит меня, что, если она...

— К черту ее, — огрызается он, затем заставляет себя улыбнуться. — Если она ненавидит тебя, то только потому, что думает, что ты отражение ее уродства. Дело не в тебе, Ким. Дело в ней, в ее представлении о себе и в ее чертовой художественной философии. Мне так жаль, что я не нашел времени сказать тебе об этом раньше. Мне так жаль, Ангел.

Эти слова моя погибель.

Я бросаюсь на него, обнимаю за талию и утыкаюсь головой в плечо.

Рыдания, вырывающиеся из моей груди, безобразны и сбивают с толку, но я не останавливаюсь.

Я не могу остановиться.

Словно я всю свою жизнь ждала такого момента, как этот. Это даже лучше, чем очищение, которое я испытывала всякий раз, когда резала или глотала таблетки.

Это воображаемое и временное освобождение; вот это настоящее.

Все слишком реально.

Папа пахнет сандаловым деревом и уютными ночами. Его объятия возвращают меня в детство, когда он обычно нес меня на плечах и просто выводил на улицу.

Когда позволял мне спать в его объятиях всякий раз, когда меня пугали кошмары.

Когда он играл со мной и читал мне сказки после того, как бабушка не могла.

Когда папа был частью моей защиты от мамы.

Я потеряла его из-за работы и так и не смогла вернуть.

— К-Кир, — выдавливаю я между всхлипываниями. — Я... он здесь? Не позволяй ему увидеть меня в таком виде, папа.

— Не волнуйся, он с Генри.

Ох, слава Богу. Я не могу снова оставить на нем шрам.

Что со мной не так?

Как я могла так поступить, не думая о других людях в моей жизни? Как я могла не подумать о Кириане и о том, каким одиноким он был бы в этом мире? Как я могла не думать о папе, который, хотя и обнимает меня и шепчет мне успокаивающие слова, его грудь поднимается и опускается с резкими вдохами, словно она вот-вот загорится?

Я собиралась оставить папу и Кира. Я собиралась вонзить им нож в грудь и уйти, не задумываясь о глубине раны, которую я нанесла.

— Мне так жаль, папочка. — я икаю, мой голос приглушен его рубашкой.

— Мне тоже жаль, Ангел. Мне жаль, что я не увидел этого раньше или не защитил тебя.

— Н-не говори так, папочка. Ты всегда защищал меня.

— Недостаточно.

— Папа...

Он протягивает руку между нами и вытирает мои слезы.

— С сегодняшнего дня обещай, что будешь говорить со мной.

Я киваю, шмыгая носом. Долгое время я мечтала о подобном. Я также практиковалась в этом каждую ночь.

Да. Я практиковалась в то время, когда открывалась кому-то о тумане, который поселился в моем мозгу.

Я не могу быть счастливее оттого, что это папа, а не какой-нибудь психотерапевт.