Предпоследняя правда - Елена Колина

Илюшка старается, просто у него трудности с экспериментом, о которых он стесняется сказать… Фире по-учительски казалось, что как раз сейчас ему нужно подбадривание, и в доме опять зазвучало ежевечернее «занимайся диссертацией!».

Прежде Илья в ответ на Фирино «диссертация!» придумывал отговорки — «пошли гулять» или смеялся и тянул ее на диван. Ну, а теперь, когда стали старше, и отговорки Ильи стали другие, постарше: «сегодня футбол по телевизору», «я устал». Или «я устал» с угрожающим подтекстом — «отстань, а то поссоримся».

Прошел еще год, но Илья не приблизился к защите, и еще через год ничего не сдвинулось с мертвой точки. Ну, и на этом все. Фирина мечта о кандидатском дипломе постепенно съежилась и пожухла, и в семье Резников появилось кое-что стыдное, что даже самым близким друзьям не хотелось показывать, — именно самым близким друзьям не хотелось показывать — Фирино горькое разочарование, Фирино жесткое лицо.

Она уже не срывалась, не кричала: «В твоем возрасте уже все приличные люди защищают докторскую! Другие уже давно… а ты!..» или «Посмотри на Эмку!». Но лучше бы кричала, чем молчала, молча смотрела на лежащего на диване Илью с некоторым даже любопытством — и не стыдно ему лежать на диване НЕ КАНДИДАТОМ НАУК? Лежит, смотрит футбол, вдруг вскакивает и несется куда-то по звонку приятеля, иногда запаздывает с работы, дает невнятные объяснения. Фира молчала, не хотела тратить силы впустую ради того, что нельзя изменить.

Она даже не могла придумать ему какие-то оправдания, которые позволили бы ей примириться с этой картинкой перед глазами — Илья, диван… Можно было бы сказать, что Илье не дают защититься, потому что он еврей, — но Эмка тоже еврей. Можно было бы сказать, что Эмке, профессорскому сыну, научная карьера дана по наследству, — но Эмка ярко талантлив и целеустремлен. Фире оставалось только признать — Илья не талантлив, не целеустремлен, не… не… не…

Можно было бы попробовать сказать себе «ну и что, каждому свое». Но что у Илюши СВОЕ? Друзья, карты, убеги — внезапные исчезновения вечерами к дружкам, все эти атрибуты мужской независимости, мужественности… как бы мужественности?

И было еще кое-что, о чем она никогда не говорила даже с Фаиной, ведь у самых близких всегда есть кое-что, о чем не говорят.

За последние годы Илья не то чтобы был пойман, уличен и наказан, но… вызывал сомнения. Сомнения, не бесспорные улики, которые не оставляют выбора понять или не понять, не странный след на рубашке, — что же Илья, мальчик, прийти домой со следами поцелуев на рубашке? Не запах чужих духов, не женский голос по телефону. И даже не охлаждение в постели, а что-то неуловимое — то вдруг подчеркнутая ласковость, а временами отсутствующее выражение глаз… Фира в плохие минуты думала — чем сомнения, уж лучше бы бесспорные улики. А в самые плохие минуты думала «а может быть, я его больше не люблю…» и тут же за этим следовала самолюбивая мысль «никогда никому ни за что не скажу». «Никому», конечно, означало Фаине.

Но бывают минуты хуже самых плохих, — она Илью не спрашивала, он вдруг сам сказал: «Духами пахнет? А это ко мне в автобусе прислонилась толстая противная тетка…», и это было непонятно до тошноты, к тому же она так вдруг остро ощутила их близость с Фаиной… и сказала.

— А может быть, я его больше не люблю…

Реакция Фаины была неожиданной. Она не испугалась, не удивилась, не стала уверять, что у Фиры с Ильей такая любовь, что… в общем, вечная любовь.

— Я молчу, ничего ему не говорю, а сама думаю — может быть, я его больше не люблю?

— Да, я тебя понимаю. Я бы и сама на твоем месте… Любовь должна подкрепляться — общими целями, пониманием главного жизненного направления, успехами, наконец, — подтвердила Фаина.

Вроде бы Фаина согласилась, как всегда соглашалась, с годами любви становится меньше, разочарований больше — бесспорно, но… Фире можно говорить о своем разочаровании в Илье, а Фаине нет! Фира ведь раздумчиво сказала, с загадочным лицом, вроде бы она сама не знает, сомневается, прислушивается к себе, как к механизму, — любит или нет?.. Фаине бы сказать — «зато Илья…» или «зато у вас с Ильей…», а это «я тебя понимаю» прозвучало обидно, как будто она поставила на Илье штамп — «неудачник».

— У всех что-то происходит в нашем возрасте, — туманно заметила Фаина. — Вот у меня, например, тоже… Это совсем другое, Эмку, слава богу, есть за что уважать… но, знаешь…

Ой… ой. Неужели она это услышала, неужели Фаина это сказала? Эмку есть за что уважать, а Илью, значит, не за что?!

— Что случилось? — спросила Фира.

Фаина отвела глаза:

— Ничего.

«Ничего» было прекращение отношений с Эммой.

Фаина даже мысленно сексуальные отношения никак не называла, просто ЭТО. ЭТО никогда не занимало большого места в их жизни, прекратилось не в один день, и что ЭТОГО больше нет, выяснилось, можно сказать, случайно.

Несколько дней назад Фаина почувствовала боль внизу живота и пошла к районному гинекологу. Она отвечала на стандартные вопросы — последние месячные, беременности, роды и аборты, привычно раздражилась на вопрос «когда последний раз был половой контакт» — какая неинтеллигентная формулировка, фу, — и вдруг споткнулась, не смогла ответить. Месяц назад, два, три месяца?.. Давно.

Поговорить об ЭТОМ с мужем даже намеками было немыслимо. «Почему ты со мной не… ну, ты понимаешь…» — могла бы спросить Фаина. Но она сама могла бы ответить на этот вопрос. Почему-почему, — потому. Фира молчала с Ильей об одном, она молчала с Эммой о другом.

— Я хочу знать, говори, — велела Фира.

«Ты хочешь знать, а я не хочу говорить», — подумала Фаина впервые в жизни.

Рассказать означало признаться в совершенно новых мыслях.

Последнее время Фаина напряженно думала, — мне сорок лет. До сорока было еще далеко, но так звучало значительней — «мне сорок лет». И что же, это уже ВСЕ? Вся любовь, которая была ей предназначена, вся женская радость, все исчерпано? От мысли о незначительности, малости своей женской жизни, и что даже при такой малости — уже ВСЕ, хотелось… Она сама не знала, чего ей хотелось — заплакать, забыть… Но уж точно не обсуждать свою ущербность с Фирой, всегда такой по-женски счастливой.

— Мне нечего рассказать… — улыбнулась Фаина, — у нас все нормально.

— Ах, вот ты как! Про меня спрашиваешь, а про себя скрываешь! — по-детски сказала Фира. Фаина испуганно моргнула, но поджала губы — и не сказала.

С этого разговора началось — не охлаждение, но умалчивание. Прежняя откровенность, когда с горящими глазами, захлебываясь, торопясь, — «представляешь, а у меня…» — ушла.

Кто виноват, кто первый начал? Фаина первая начала. Но Фира тоже первая начала! Фаина привыкла ощущать себя Фириным хозяйством, привыкла подчиняться, но ей все больше приходилось подчиняться, чтобы сохранить дружбу. Фира стала еще более властной, нетерпимой, обидчивой… Но кто говорит, что несбывшиеся надежды улучшают характер?

— Ты решила насчет отпуска? — заторопилась Фаина. — Помнишь, мы говорили, как было бы прекрасно поехать на Байкал.

Решить — для обеих семей — должна была Фира.

— Да, я решила. Я не хочу на Байкал. Мне Байкал как-то не очень. А вы езжайте, — сказала Фира.

Это было как пощечина — наказание мгновенное и очень жестокое, ведь всегда ездили вместе. Отпуск, самую прекрасную часть жизни, полную впечатлений, планировали задолго, потом целый год пересказывали смешные происшествия, повторяли шутки, и воспоминать было прекрасно, едва ли хуже, чем проживать…

Но это было не одно только наказание. Интеллигентные люди всегда могут найти способ не поставить друг друга в неловкое положение, не заговорить о деньгах, и Фира нашла, — прикинув в уме, сколько стоит втроем с Левой долететь до Иркутска, небрежно сказала: «Вы езжайте, а мне Байкал как-то не очень…»

Материальное положение двух семей, конечно, сильно разнилось. Разница в зарплате профессора, заведующего кафедрой, и инженера была огромная. Оклад Кутельмана, заведующего кафедрой, 500 рублей, за руководство аспирантами, за статьи, за оппонирование диссертаций… получалось чуть больше восьмисот рублей, а у Ильи — 130. Много зарабатывала и Фаина, ее зарплата кандидата наук в почтовом ящике — 320 рублей плюс премии, в месяц получалось около четырехсот рублей. А у Фиры — 120 рублей плюс по десятке за тетради и за классное руководство.

Как назвать две семьи с разницей в доходах в пять раз — богатые и бедные? Или — обеспеченные и обычные? Или — одни могут поехать на Байкал, а другие нет?

О деньгах никогда не говорили. О деньгах говорить неприлично — это раз.

Интеллигентные люди о деньгах не только не говорят, но и не думают — это два. Ну и, наконец, когда материальное положение так сильно различается, нельзя предлагать ничего, что друзьям не по средствам, чтобы, не дай бог, не подчеркнуть разницу в возможностях, не создать случайно неловкость. Вот только с Байкалом вышла осечка, — Эмма так хотел увидеть Байкал, так возбужденно говорил «представляете, огромная прозрачная вода!», что не догадался стоимость одного билета до Иркутска умножить на три.