Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

По ресницам блуждает луч. Вспышка и тень, красно – черно. Я открываю глаза, надо мной она.

– Ты был мой, – сказала она; алый цветок распустился, скрыв колкое жало. – Только мой! – торжествующе повторила она.

Мое сердце екнуло и забилось, и я отвернулся, чтобы не видеть улыбку.

– Что ты хочешь? – вдруг спросила она и, помолчав, добавила: – Не сейчас. Потом.

– Ничего.

Я живу одним днем. Мне на все наплевать. Но я наконец осознал, что мне нужно больше всего. Я хочу, желаю, прошу, чтобы она умерла. Чтобы не видеть, не знать, забыть. Это так нелепо и дико, что я не узнаю сам себя. Такого никогда не бывало. Но все очень просто. Я не хочу, чтобы любили меня. Это обычно, я привык. Только зачем я видел другое лицо?

– Расскажи мне о себе что можно. Нет, – она помотала головой. – У нас в отделении лежит девочка… – Она опять осеклась и тихо спросила: – Почему люди не понимают друг друга?

– Люди не понимают сами себя, – я коротко рассмеялся. – Где уж понять других.

– Ты скоро уедешь?

– Скоро. – Мне нечего больше здесь делать. Мне нужно уехать. Лучше уехать.

– Это хорошо, – медленно сказала она.

Я повернул голову, она смотрела в сторону и о чем-то думала.

– Поедем ко мне?

– Нет.

Она поднялась, на нее упала узорная тень магалебской вишни. У меня вдруг сжало сердце. Крона прозрачным куполом расплывается в солнечной дымке, у цветоложа – кармин и пурпур. В марево белых цветов ускользает you mei.

Саша

Одну из моих палат освободили и перевели старых больных. Так делают, чтобы не допустить повторного заражения от вновь поступивших. Часть детей давно курирую я, часть досталась в наследство от других врачей. Я пошла знакомиться с новыми старенькими.

– Ой! – крикнули из угла палаты.

Я обернулась и замерла. Из окна свет, из света серые миндальные глаза.

– Ты кто? – сами спросили мои губы.

– Ха! – Девочка хлопнула ладошкой по поручню кровати.

Я подошла ближе; девочка лет двух, смуглая кожа, черные волосы. Она засмеялась, по губам поплыл маленький кораблик. Я моргнула, кораблик исчез.

– Кто же ты? – Во мне расползался холодок.

– Я! – засмеялась она.

Я раскрыла историю, строчки прыгают, руки дрожат. Фамилия девочки Разуваева, имя Ева, два с половиной года. Отказная, из нашего дома ребенка. Странное имя для отказной. Я пробежала глазами анамнез жизни. Ничего особенного, никаких отклонений, попала к нам с острым бронхитом. Абсолютно здорова, но от нее отказались. За что? У меня засосало под ложечкой. Я бы так поступила?

– Пойдем на руки… – я запнулась. – Ева.

Она обняла меня руками и доверчиво прижалась к груди. А я вспомнила колыбель из казенной подушки, и мое сердце тревожно забилось. Какая она? Мы похожи? Я бы смогла?

– Кто твоя мама?

– Ты, – сказала она.

Я думаю о девочке целыми днями. Быстро осматриваю и ухожу, она засыпает, я возвращаюсь и сижу у кроватки. Ищу в ее лице подтверждение, и нахожу – или не нахожу. Моя тяга стала навязчивостью, а она стала ко мне привыкать. Тогда я решила оборвать эту странную связь. Ни к чему хорошему это не приведет. Теперь она протягивает мне руки, я отвожу глаза, она плачет. Ее тоненький плач тянется за мной арестантской гирей. Я уже не могу его слышать. Кто ее мать?!

Мой навязчивый интерес стал заметным, я этого не хотела.

– Хорошая девочка, – сказала Инга, моя коллега.

– Кто ее родители? – спросила я саму себя.

– Сволочи! – резко бросила Инга.

– Нет! – Мне вдруг показалось, что речь обо мне.

– Ты что, их оправдываешь?

– Я не то хотела сказать, – я не знала, что ответить. – Мне нужно идти.

Я вернулась в ординаторскую и набрала номер. Впервые.

– Какая у тебя группа крови?

– Первая. А что?

У него первая группа, и у девочки первая. Она лежит у меня почти неделю, меня терзает тайна миндальных глаз.

– Ты здесь раньше бывал? – Мой голос предательски дрожит, он легко это почувствует. – Бывал у нас в городе?

– Да, – неохотно ответил он, мое сердце рухнуло вниз. – А что?

– Ничего.

Он молчал, я тоже. Его голос всегда хорошо слышен, сегодня нет.

– Мы увидимся? – наконец спросила я, у меня снова екнуло в животе и отпустило.

– Я позвоню, – после паузы сказал он.

Я закрыла глаза, из ниоткуда выплыли две пары миндальных глаз. Теперь они всегда со мной. Две пары миндальных глаз, которые принадлежат друг другу, не мне… Я разрешила, он вклинился в привычную жизнь, в которой все роли расписаны, все места распределены. Он чужак, я ему не нужна. Все очень просто. Игра не стоила свеч. Я только понять не могу, как за такое короткое время совсем чужой человек стал мне так необходим…

Нет. Нам не стоило ездить вместе. Я так и не увидела джиду, хотя желала видеть ее больше всего на свете. Просто вдруг поняла: запах желтых цветов – его единственная определенность. То, что я успела ясно почувствовать в нем. Он не решил мне ее показать, я не решилась его попросить. Не смогла. Он увезет разгадку с собой. Его отъезд – еще один гвоздь, забитый в мою память. Этот человек саднит у меня внутри, когда он со мной и когда его нет. Я хочу знать больше. Все! Но он молчит, я замыкаюсь в себе. Все… абсолютно все изменилось после поездки. Иногда мне даже хочется, чтобы он скорее уехал и я могла отдохнуть.

С чего вдруг? Мне вспомнились слова песни, которую пели по радио, – он уехал, чтобы вернуться, она не знала, и ее не стало. Такая глупая, жалкая, дурацкая песня, что хочется плакать! Знаешь, что такое «не стало»? Жив, но умер! Вот что такое «не стало». Нет! Не стоило нам ездить вместе!

Мне стянуло горло, и я подошла к окну. За ним солнце и сад, я их не вижу.

Два года – это давно. Очень давно. Мои три месяца новой жизни, отличные от той, которую я прожила, – длиннее не бывает. Только три вдруг оказались меньше двух. Намного меньше. Он здесь был. Сам сказал. Эти слова отрезали мои три месяца; теперь я всей кожей ощущаю, что-то изменилось… Но я этого не хочу! Какая она? Мы похожи? Женщина всегда думает о мужчине и детях… или о боге, если не случилось первого и второго. На остальное ей просто плевать. Значит, она выбрала не ребенка, его? Он был для нее так важен, что месть стала важнее ребенка? Да? Ведь так просто детей не бросают. Почему Ева? Кто придумал ей имя? Мать или даже он? Он знает? Если да, значит, для него это нормально? Плюнуть и растереть? Так просто?

Я провела ладонью по лбу и поднесла ее к лицу. На ней пот, он высвечивает кожу тусклым, нежным перламутром. Розовые пальцы, белая ладонь. Так красиво… Только некому показать.

Жаль, я не взяла ферулу. А хотела. Я засмеялась, вспомнила его лицо и себя с желтым ядом в ладонях. Хочешь попробовать? Почему нет? Мои ладони чашей, в них яд. У него тогда дернулся кадык, непрошеным свидетелем внушенного глотка. Я засмеялась. Помню-помню. Он выпил, даже не коснувшись. Как я желала. Жаль…