Математик - Александр Иличевский

— Я не могу поверить в эти фантазии. Зато я знаю, что мертвые молчат, и молчание их огромно, оно великолепно, ибо есть источник жизни. Наверное, отчасти это и есть доказательство существования Всевышнего, ибо граница между жизнью и смертью незыблема, нет более крепкого оплота, неподвластного даже человеку со всей мощью науки.

— Это точно, — кивнул Барни, — если бы я знал, что будет со мной после смерти — неважно, хорошее или плохое, жизнь потеряла бы смысл. А так еще что-то теплится. Даже если ничего нет — все равно это прекрасно, потому что нет большего отдыха, чем небытие.

— Смерть притом огромная нечистота. После смерти душа не в силах уже ничего больше искупить. Она беспомощна без тела — есть она или нет ее… Заметь, едва ли не важнейшим в культуре являются памятники неизвестному солдату, памятники убитым XX веком. Эти надгробия могут стоять на полях сражений, над братской могилой. Надгробие это может быть стихотворением. Могила может быть воздушной ямой, в которой покоится просодия стиха. Это особенно важно, потому что XX век от людей избавлялся не ради каких-либо конкретных целей, а чтобы их просто не было. Земля удобрена солдатами эпох, и потому она святая. Леонардо да Винчи считал, что у земли, у ландшафта есть растительная душа, плоть ее — суша, кости — скалы, скелет — горы; сухожилия ее — туфы, кровь — вода; сердце — океан; а дыхание, пульс — прилив и отлив; а тепло мировой души — нескончаемый огонь в недрах. Он писал, что человек — малый мир, ибо составлен из земли, воды, воздуха и огня, подобно самой планете. Примерно то же относится и к сознанию человека, которое обретается в ландшафте. Вот почему горы так красивы. Человек среди них — ближе всего к собственному сознанию.

— Ты шутишь? — хмыкнул Барни.

— Меньше, чем когда-либо, — покачал головой Максим.

После обеда они собирались выехать в Волгоград. Перед отъездом зашли в кафе. Макс заказал баранину с картошкой. Барни — чай и шоколадку. Они сидели в открытом дворике, выходившем на одну из центральных улиц.

Наконец, внутри Барни произошло движение.

— Брат, я выпью пива.

«Для такого решения не нужно было так долго сосредотачиваться», — подумал Макс и спросил:

— А до Волгограда я один, что ли, вести буду?

— Брат, прости. Ты сам виноват. Кто заставил меня коробок выбросить?

Барни не стал дожидаться ответа и скрылся в кафе.

Оттуда он вернулся с пластиковыми пакетами, полными бутылок.

Через некоторое время официантка принесла ему на подносе два бокала с пивом. Барни достал из бумажника какие-то таблетки. Аккуратно положил перед собой две штуки. В его жестах читалась благоговейная, ритуальная сосредоточенность.

Барни запил таблетки двумя небольшими глотками пива.

И тут Макс понял, что обречен.

Стоило им только выехать из Элисты, как начался ливень.

В машине звякали пустые и полные бутылки.

От Барни ничего не осталось. Он лыка не вязал. Время от времени мычал, прося остановиться. Один раз, съезжая на размытую обочину, Макс едва удержал машину, чтобы не свалиться в кювет.

Он выбрался из-за руля. Дождь стих. Спина Барни светлела внизу. Слышно было, как широко и нескончаемо бьет струя.

Чуть освещенная далекими зарницами, уходящая к горизонту степь благоухала землей и полынью.

Макс распахнул заднюю дверь и вышвырнул все бутылки.

— You’re right, brother, — промычал Барни, сев на сиденье и пытаясь о порог соскрести с подошв налипшую землю.

Снова потянулась черная, разбухшая от дождя степь, снова полетело навстречу узкое шоссе, полное слепящих в лоб грузовиков.

Заночевали на окраине Волгограда, судя по карте, на берегу Волги, в поселке имени Сакко и Ванцетти — в гулком от шагов фанерном мотеле, шатко стоявшем на кирпичных сваях. Барни спал беспробудно. Макса мучило марлевое забытье и пожирали комары. Он ворочался, боролся со спальником, отмахиваясь от комариного звона и думал: «Lost in Russia. Lost in Russia… Где Вика? Пропала Вика».

Возвращались несолоно хлебавши по разбитой трассе «Каспий». К обеду Барни оклемался и потом вел машину десять часов подряд, отрабатывал.

В Москве оказались за полночь. Последние три часа отстояли в многокилометровой воскресной пробке на Каширском шоссе при въезде в столицу.

— Нет казаков у вас, — сказал Барни, перед гостиницей вынимая из багажника рюкзак и передавая его портье, которого он похлопал по плечу: — Ни единого, все вымерли.

ГЛАВА 15. ВОЗВРАЩЕНИЕ

В Москве назрела необходимость отдохнуть друг от друга. Максу неведомо было, чем занимался Барни в прозрачных дебрях столицы. Они жили в одном отеле у Белорусского вокзала, но виделись только изредка по утрам в ресторане. За завтраком они молчали и потом расходились.

Наконец Максим сказал, что летит обратно.

— Когда? — хмуро поинтересовался Барни.

— В эту среду.

— Не пойдет, — помотал он головой. — Мы идем на Хан-Тенгри.

— Когда? — испугался Макс.

— В это воскресенье.

Оказалось, пока Максим катался днями напролет по Москве-реке, пока город кружил его излучинами реки, по обоим берегам высоко заросшей деревьями и зданиями, пока столица обступала его пирамидальными высотками и пропускала под капсулами застекленных новых мостов и арочными горбами старых, пока он прогуливался с журналами и книжками по Воробьевым горам и Нескучному саду (к матери так и не решился поехать — слишком горько, слишком странно), друг его не терял времени и на август зафрахтовал два места под Хан-Тенгри.

Максим сдал билет в Сан-Франциско, и друзья вылетели в Алма-Ату.

Предложение Барни ошеломило Макса. В Калифорнии он исподволь начал мечтать о семитысячнике и осознал это, когда заметил, что стал рассказывать о горах и восхождениях Вике. Ни с того ни с сего вдруг вспомнил, как однажды на альпийских лугах встретил стадо без пастуха. Овчарки загнали его к овцам и продержали в стаде, пока вечером пастух не вернулся. Слушая, Вика втайне гордилась им, хотя, как всегда, ничем себя не выдавала. Лишь один раз спросила:

— Почему непальцы тысячелетиями жили у подножия Джомолунгмы и ни разу не решились подняться на ее вершину? И только европейцам пришла мысль о покорении.

— Вершины — удел цивилизации, — пожал плечами Макс.

К2 и Эверест были недостижимы даже в мечтаниях. Хотя современные методы восхождения и обжитость горных подножий всерьез приближали вершины восьмитысячников. Максим мысленно пошевеливал восточное полушарие планеты и примерялся то к Гималаям — к вершинам Пумори, Барунтзе, Тиличо, то к памирскому пику Корженевской. Во взятии семитысячника он постепенно стал видеть окончательное освобождение от неясного тяжкого морока, который владел его существом последние годы. Он был уверен, что сможет сбросить его только на вершине.

Крутая, холодная гора влекла его не только из-за истории с Абалаковыми, но и внятной доступностью. Теперь к Хану легко было добраться, теперь он весь был обвешен страховочными перилами, и в сезон по его склонам чуть ли не каждый день курсировали восходители.

Единственная проблема состояла в партнере. Барни неплохо проявил себя на скалах, технически Хан-Тенгри ему доступен. Но Максим не был уверен в его душевном состоянии, кто знает, какая муха укусит его на высоте.

И еще в одном партнере он не был уверен. В себе.

«Ничего. В крайнем случае соскочу с горы. Просто посидеть у подножия — уже хорошо».

— Ты уверен, что хочешь подняться на Хан?

— Хотел бы попробовать. Никогда так высоко не забирался. Но необязательно. Нам достаточно отснять иллюстративный материал, — сказал Барни.

Оказывается, он не терял времени и еще в Сан-Франциско обжился на альпинистском форуме, где обсуждались возможности и проблемы различных восхождений, — и теперь был готов к съемкам.

Ничего сверхсложного на Хан-Тенгри не ожидалось. Барни в Йосемити и на Снежной чаше показал, что умеет лазать по скалам и обращаться с веревками; куда бы он ни смотрел, всегда отслеживал каждое движение Макса. Веревку подавал без провисов, но и не тянул. Лазал Барни не слишком уверенно, но терпимо — страх не пересиливал осторожности. Он без спешки всматривался в скальную стену, раздумывая над путем наверх.