Из Африки - Карен Бликсен

Одновременно Фарах обладал большой проницательностью по части всего того, что происходило в среде африканцев, хотя я терялась в догадках, откуда он черпает сведения: он не желал знаться с кикуйю, делая исключение только для самых видных представителей племени.

Само овечье стадо — терпеливые народности, обделенные клыками и когтями, не имеющие сил и защитников, — подчинилось судьбе тогда, как подчиняется ей и сейчас, черпая утешение в своем несравненном смирении. Эти не гибли в ярме, как маасаи, и не восставали против угнетения, как восстают сомалийцы, стоит им возомнить себя оскорбленными, обманутыми или игнорируемыми. В чужих странах, даже томясь в цепях, они не роптали на Господа. При этом им удавалось не забывать самих себя в общении с мучителями. Они понимали, что прибыль и престиж мучителей зависит от них, мучеников: они были главными объектами охоты и торговли, ценным товаром. Бредя по бесконечной тропе, политой кровью и слезами, овцы придумали для себя куцую философию, в которой мало во что ставились пастухи вместе с их сторожевыми псами. «Вы не знаете отдыха ни днем, ни ночью, — гласила эта философия, — вы носитесь с высунутыми языками, бодрствуете по ночам, так что днем у вас слипаются глаза, — и все ради нас! Без нас вас здесь не было бы. Это вы существуете из-за нас, а не мы — из-за вас». Мои кикуйю с фермы часто дразнили Фараха, как овцы дразнят порой сторожевых псов, чтобы те не залеживались.

Сейчас у меня на глазах встретились Фарах и Кинанжуи — пастуший пес и старый баран. Фарах стоял навытяжку в своем красно-синем тюрбане, арабском камзоле с черной вышивкой и шелковом балахоне — недвижимый часовой, какого встретишь на любом конце света. Кинанжуи, напротив, развалился на каменном сиденье, голый, если не считать мантии из обезьяньего меха на плечах, — старый чернокожий, плоть и кровь африканских нагорий. Впрочем, не испытывая необходимости общаться напрямую, они относились друг к другу уважительно и, соблюдая некий церемониал, делали вид, что не замечают друг друга.

Было нетрудно представить себе, как лет сто с лишним тому назад подобная пара обговаривала передачу партии рабов — нежелательных членов племени, от которых такой Кинанжуи сам стремился бы избавиться. Фарах все это время не расставался бы с мыслью захватить и самого старого вождя в качестве жирного довеска. Кинанжуи догадывался бы о его намерениях и мучился от неизвестности в процессе переговоров. Ведь он чувствовал бы себя центральной фигурой, лакомым кусочком.

Решающее собрание, которому надлежало положить конец делу о случайном выстреле, началось мирно. Жители фермы были рады свиданию с Кинанжуи. Старейшие из арендаторов подходили к нему, чтобы обмолвиться словечком, после чего возвращались обратно и садились на траву. Две старухи приветствовали меня из толпы криком:

— Джамбо, Джери!

«Джери» — женское имя у кикуйю. Так меня окрестили мои старухи; им подражали ребятишки, однако дети постарше, тем более, молодые люди никогда не называли меня «Джери».

Канину явился на заседание со своей многочисленной семьей, напоминая ожившее пугало с внимательным взглядом горящих глаз. На некотором отдалении от остальных расположились Вайнайна с матерью.

Я открыла заседание медленной, выразительной речью: спор между Канину и Вайнайной разрешен, условия договора записаны на бумаге. Цель присутствия Кинанжуи — скрепить договор. Канину отдаст Вайнайне корову с телочкой, чем эта всем надоевшая возня и завершится.

Канину и Вайнайна были заблаговременно уведомлены о сути решения; Канину было велено приготовить корову с теленком. Вайнайна развил перед заседанием незаметную глазу деятельность, а сейчас напоминал бородавку, будучи так же недвижим.

Зачитав текст соглашения, я велела Канину привести корову. Канину встал и замахал руками, привлекая внимание сына, стоявшего за хижиной с коровой. Круг разомкнулся, пропуская в центр корову с теленком.

В этот момент атмосфера собрания резко переменилась, словно на горизонте появилась черная туча, предвещающая смерч.

Ничто на свете не вызывает у кикуйю такого интереса, как корова с подсосной телочкой. Кровопролитие, колдовство, плотские утехи, чудеса, каких полон мир белых людей, — все меркнет в жаре раскаленной печи, какой является страсть этих людей к крупному рогатому скоту, отдающая каменным веком, как огонь, высекаемый с помощью кремня.

Мать Вайнайны издала протяжный вопль и затрясла высохшей рукой, указывая на корову. Вайнайна стал ей вторить, сильно заикаясь и все время сбиваясь, словно его устами говорил кто-то другой; от его крика впору было оглохнуть. Принять эту корову он решительно отказывался: это был якобы самый древний экземпляр из всего стада Канину, а телочка, стоявшая с ней рядом, — последняя, которую она с великим трудом произвела на свет.

Клан Канину встретил эти утверждения возмущенными протестами и принялся наперебой перечислять достоинства коровы, маскируя свою горечь и презрение.

Остальное население фермы проявило полную неспособность молчать, когда обсуждается такая зажигательная тема, как корова с теленком. Каждый из присутствующих заявлял о своем мнении. Старики, держась за руки, дружно кашляли, громко прославляя или проклиная несчастное животное. Визг их старых жен делал какофонию совершенно нестерпимой. Молодые мужчины переговаривались на заданную тему низкими голосами. Через две-три минуты площадка у дома кипела, как шабаш ведьм.

Я посмотрела на Фараха, а он — на меня, но я нашла его взгляд подозрительно сонным. Было ясно, что он вот-вот врежется в толпу спорящих, размахивая саблей. Недаром сомалийцы — отменные скотоводы и скототорговцы!

Канину бросил на меня умоляющий взгляд утопающего, которого уносит течением. Тогда я перенесла внимание на корову. Это животное серой масти с изогнутыми рогами терпеливо стояло в эпицентре циклона, причиной зарождения которого стало именно оно. Пока все тыкали в корову пальцами, она ласково вылизывала свою телочку. Я склонялась к мнению, что это все-таки пожилая корова.

Наконец я обернулась к Кинанжуи. Тот, по-моему, вообще не интересовался коровой. Пока я смотрела на него, у него даже ресницы не дрогнули. Он был недвижим, как колода, брошенная у стены моего дома и не проявляющая признаков интеллекта. Он сидел боком к беснующейся толпе; я поняла, до чего у него монарший профиль. Африканцы умеют вот так, за одно мгновение преображаться в безжизненные фигуры. Любое его слово, любое движение только распалило бы спорящих, поэтому он избрал иной способ приведения толпы в чувство. Далеко не всякому оказалось бы под силу подобное хладнокровие.