Обезьяны - Уилл Селф

Вместо атаки Хестер Пизенхьюм просто надула губы и кинула дочери полотенце, махнув:

— Помоги мне вытереть посуду.

Как всегда, Саре было трудно поверить, что матери есть до нее хоть какое-то дело, что она представляет для пожилой самки хоть малейший интерес, — так редко миссис Пизенхьюм нападала, так редко силой напоминала дочери о ее месте в иерархии.

Много лет Сара ломала себе голову, почему это так, пыталась понять, нет ли тут связи с тем, как редко спаривался с ней вожак. И если ее детенышство прошло в исключительно спокойной и сытой обстановке, то едва она покинула групповую территорию, как давно уже испытываемые чувства — испытываемые, но неосознаваемые — вышли на поверхность. И это не доставило ей ни малейшего удовольствия.

В Лондоне, на занятиях по дизайну, черчению и изобразительным творческим дисциплинам, у нее случались такие же кризисы жанра, что и у других студенток, и такие же опустошительные, хотя и любопытные сами по себе (потому что все это было ново), гнездования с самцами. Она вместе со всеми до ночи сидела над заданиями, зубрила, писала шпаргалки. Вместе со всеми чувствовала, что душа и тело выжаты как лимон.

Но Сара переживала все это чуть серьезнее, чуть трагичнее, чем остальные, ее отношения с самцами были чуть разрушительнее, разрывы с ними чуть болезненнее, скорбь чуть более вселенской, депрессии чуть более глубокими.

Когда же в конце концов Саре стало совершенно невмоготу, когда она заметила, что целыми днями рыдает и пропускает одну лекцию за другой, то отправилась к специальному колледжскому консультанту, который помогал студентам справляться с их эмоциональными и психологическими проблемами. Он оказался шимпанзе прямолинейным и непосредственным, чем сразу завоевал доверие Сары. Она как огня боялась, что ей будут вешать на уши разную психологическую лапшу, объяснять, что она страдает неизлечимой душевной болезнью, предложат прибегнуть к разным вычурным психологическим техникам и займутся геодезической съемкой ландшафта ее снов. А прошло все вот как.

«Покажите-ка мне, — махнул лапой Том Хансен, светлошерстный и долговязый обладатель массивного носа и впечатляющей верхней губы, — ваш вожак спаривался с вами, когда вы были моложе «хууууу»?»

«Хууууу»… «хууууу»… ко-ко-конечно».

«Часто «хууууу»?»

«Я полагаю, ответ зависит от того, что вы понимаете под…»

«Так же часто, как другие самцы в вашей родительской группе «хууууу»?»

«Нет, однозначно. Что-то вроде одного раза за течку «уч-уч». Я никогда не могла понять, в чем тут дело. Признаюсь, я даже завидовала Табите — это моя сестра, она ему больше нравилась. Он начал спариваться с ней, когда ей было восемь, а мозоль у нее еще и не думала толком набухать».

Если бы до этого обмена жестами Саре показали, что она, оказывается, пережила в детенышстве «надругательства», она бы возмутилась и не поверила. Но едва только Том Хансен объяснил ей, сколь разрушительно безразличие вожака для здоровья юных самок, как все другие кусочки мозаики тотчас сложились в единую картину. Хроническое замешательство матери, которая почти никогда не брала Сару с собой на прогулки одну, обязательно прихватывая кого-то еще, являлось прямым следствием ее чувства вины, а за это последнее отвечал Гарольд Пизенхьюм, точнее, его наплевательское отношение к старшей дочери, нежелание спариваться с ней часто и как следует. А ведь если вожак не будет спаривается с юной самкой, она не сможет вырасти счастливой и не научится находить себе место в мире и обществе, короче показывая, попросту не сможет стать настоящей, нормальной взрослой самкой шимпанзе.

Узнав эту жестокую, болезненную правду, Сара захотела тотчас послать свою группу к чертям лошадиным и стать одинокой самкой, чья жизнь сосредоточена на поисках удовольствий. Но Том Хансен убедил ее, что это ошибка.

«Вожак и мать не били вас, — показал он, намекая на известные строки Ларкина,[74] — этого не изменишь. Однако же подумайте вот о чем: а что, если и их родители не били и не трахали их, так же как и они вас «хууууу»?»

«Что вы имеете в виду «хууууу»?»

«Сара, подобные надругательства «уч-уч» над детенышами обычно осуществляются из поколения в поколение, наследуются из группы в группу. И если у вас хватит смелости поработать над этим вместе со мной и в то же время постараться улучшить отношения с родителями, то, может быть, вам удастся остановить распространение этой заразы, разорвать этот порочный круг во имя будущих поколений».

Оставшиеся годы в колледже Сара ходила к Тому Хансену каждую неделю и снова и снова обсуждала с ним мельчайшие подробности своего детенышства. Она так часто восстанавливала в памяти свои тогдашние приступы гнева и условия, в которых они возникали, и показывала об этом своему сожестикулятни-ку, привлекательному молодому терапевту, что он сам каким-то образом стал частью этих воспоминаний, оказал на них благотворное — хотя и опосредованное, незаметное — влияние.

Хансен распоказал ей про Фрейда, вожака-основателя психоанализа, про то, как Фрейд первым из шимпанзе распознал и определил, какое разрушительное воздействие на эмоциональную жизнь дочери может оказать тот факт, что ее биологический вожак не спаривается с ней. И мало-помалу Сара научилась понимать себя и своих родителей, хотя, возможно, не сумела до конца их простить.

Дома тема надругательств не поднималась, но кое-что изменилось и там — Гарольд Пизенхьюм почему-то стал спариваться с Сарой немного чаще. Но все же вожак не смог избавиться от своей отрешенности, которую не уставал подчеркивать тем, что порой не кончал и после целой минуты толчков.

А теперь, с этой его проклятой простатой, он, похоже, вообще никогда не сможет покрыть меня как подобает, мощно, резко и быстро, со злостью махнула про себя воображаемой лапой Сара, настоящей выхватывая из сушилки очередную расписанную ивами и пагодами тарелку[75] и наскоро ее вытирая. То спаривание, про которое спрашивала мать, длилось целую невыносимую вечность, вожак повис на ней, как на вешалке, его дряблый пенис едва вошел в нее. В конце концов он оставил попытки кончить, отстранился, подхватил брошенный номер «Дейли телеграф» и удалился в свою комнату, даже не почистив дочь.

Если это — спаривание, то я — Мэй Уэст,[76] подумала Сара и заставила Джейн, четвертую самку Пизенхьюмов, чиститься с ней целый час, успев возненавидеть себя за это, тем более, что толку от Джейн было мало: вместо того, чтобы приводить Сарину шерсть в порядок, она настукивала ей по спине про всякую ослиную чушь.

Дом Пизенхьюмов, как и машина, очень комфортабельный, был оформлен в степенном межвоенном стиле. Стены во всех комнатах оклеены изящными обоями от Уильяма Морриса;[77] в гостиной расквартирована целая рота мягких диванов, пуфиков и пузатых кресел, сосредоточенная вокруг до блеска отполированного кофейного столика, украшенного хрустальной вазой, в которой всегда стоят цветы; в гнездальнях — шкафчики для постельного белья, где в мягких глубинах ящиков всегда скрываются надушенные лавандой подушки. В роскошной огромной кухне до сих пор красовалась старинная печь «Ага», чья роль, впрочем, уже много лет была чисто декоративной — Хестер Пизенхьюм готовила на современной газовой плите, которую ей подарил сын, Джайлс.

Джайлс, гадкий, мерзкий, отвратительный в своей непроходимой честности и сознательности Джайлс. Мало было Саре сестры Табиты, которая возбуждала самцовую похоть уже тогда, когда до течки оставались дни и дни, и чья седалищная мозоль так фантастически изящно набухала, порой пребывая в таком виде многие недели, — нет, на ее долю выпал еще и Джайлс, идеальный сын. Джайлс, который в поисках гнезда для собственной подгруппы не уполз дальше Оксшота и едва ли не каждый день умудрялся возвращаться в родные пенаты помогать престарелым родителям.

Накануне вечером, после последнего ужина, на который как раз и поспел Джайлс с большей частью своей жеманной подгруппы, Гарольд Пизенхьюм прикоснулся к Саре:

— Не знаю, что бы я делал без Джайлса, дорогая моя. — Изгиб пальцев был подчеркнуто любезен. — Джайлс — просто спасение, ведь мне теперь так трудно передвигаться и следить за всем.

Гарольд Пизенхьюм в свое время сделал карьеру в Сити, примечательную лишь тем, как долго она длилась и как медленно четверенькала вверх. Длинноты и неторопливость равным образом отличали и жестикуляцию вожака, который никогда не обходился одним жестом, если вместо него можно было употребить пять, и никогда не махал лапами быстрее необходимого. Однажды у него даже был шанс выдвинуться кандидатом в парламент — от тори, разумеется, — но парткомитет выбрал другого самца, отметив Гарольда лаконичной характеристикой «скучен».