Роман-царевич - Зинаида Гиппиус

«Дети они, — думал он дальше, почти с умилением вспоминая Мету, Юса, Володю… — Нельзя мне покинуть на дороге никого. Не уйду; если двинусь — так вместе. Мой прямой долг охранять их на перепутье, от таких вот Роман Иванычей. Нельзя в равенстве? „Практика“ требует? Жизнь? Пускай. Любовь все поправит. Дети — так и будут детьми, пока не вырастут; детьми — но не солдатами. К черту ваше старое генеральство, господин Сменцев. Больше не подденете».

Литта вдруг вспомнилась Михаилу, — без личной ревности вспомнилась, но остро и больно. Что, если и ее Сменцев тоже вот так охаживает и окручивает, незаметно туманит голову, сбивает с толку? Думает, пожалуй, что из нее не рядовой, а целый унтер-офицер выйдет? Литта, подруга Михаила, помощница, поддержка его, любимая, равная, — вдруг и она в крепких лапах этого обмана неуловимого, и она в полку Романа Ивановича?..

Нет. Она цельнее Михаила. Верит глубже и тверже. Если он почуял неправду, как она не увидит?

«Не хотел писать ей со Сменцевым, — но теперь напишу. Что думаю сейчас, что ему самому в лицо скажу. Какая ни есть моя вера — но против не пойду. Если он идет — не одна у нас вера».

И вдруг Михаил остановился.

«Господи! Да во что верит он, этот Сменцев, сам? Да верит ли он во что-нибудь?»

Произнес это вслух, от неожиданности, и стоял, не двигаясь. Набережная была пустынна. Серела матовая Сена. Огни мерцали розовыми гирляндами на противоположном берегу, огни плыли кучкой по воде — пароход спешил к нижней пристани. Тяжелая башня пялила за полосой воды свои широкие железные ноги.

Опомнился, пошел. Какое удивление! Как раньше не приходил в голову этот простой вопрос? Простой — и страшный.

Сменцева дома не было. Почему-то не ожидал этого Михаил. Рассердился. Но и к себе не пошел. Хотелось быть одному. Так легко это в Париже. Поплелся туда, где больше огней, больше чужих людей, чужого шума, чужого говора. Даже весело стало от чуждости, даже понравилась какая-то милая девочка, которую он угощал cassis [21], потом ликерами, болтал с ней и глядел, как она танцует. Звала его к себе, но не обиделась, когда он в конце концов не пошел. Такой ласковый он и amusant avec èa [22].

Не знал, приехав домой, который час. Четвертый или третий, наверное.

А Наташа еще не легла.

— Михаил, это ты? Вот досада!

— Что такое?

— Подумай, Роман Иванович целый вечер тебя дожидался, минут двадцать как ушел. Он в субботу должен был ехать, но получил письмо от Сергея и завтра утром едет к нему в Киль. Показывал письмо, — действительно, иначе не увидятся. Оттуда Роман Иванович прямо в Россию, а Сергей еще к нам, на юг. Да что с тобой?

— Ничего. Значит, уезжает?

— Очень хотел с тобой проститься. Но дела, говорит, в сущности покончены, а когда опять надо будет — увидимся. У меня такое впечатление, Михаил…

— К черту твое впечатление! — закричал он неожиданно и хватил даже рукой по столу. — И какие там дела покончены? Ничего не кончено.

Наташа остолбенела. Давно не видала брата в таком состоянии.

— Михаил! Ты нездоров? Что-нибудь случилось?

— Нет, прости, — опомнился он. — Изнервничался. Мне нужно было с ним… Наташа, погоди, скажи: а он, по-твоему, верит?

— Кто? Сменцев? Во что? Очень в дело верит. Это же видно. И в себе уверен.

— Да плевать я хочу, уверен он в себе или нет! — опять заорал Михаил. — Ты мне скажи, в Бога-то, в Бога-то верит он? Как мы об этом не подумали!

В изумлении посмотрела на него Наташа. И растерялась. Прошептала:

— Не знаю…

— Вот то-то, что и я не знаю, — вдруг успокоившись, произнес Михаил. — Ты понимаешь ли? Не знаю, а не знать этого нельзя. Понимаешь?

— Флорентий… — начала было Наташа.

— Не о нем речь.

Задумался. Потом прибавил, тихо:

— Да… В себя верит, в дело верит, в себя, в себя… Ну, Роман Иванович, а если этого недостаточно? И не разные ли у нас с вами веры?

Наташа в ужасе слушала его. Заметив расстроенное лицо, Михаил улыбнулся.

— Ничего, не бойся, ничего не случилось. А если и случилось — не плохое. Подожди, сестренка, мы еще повоюем. Дело в деле и в том, чтобы к делу с открытой душой и с открытыми глазами подходить.

Наташа вдруг поняла все. Еще не умом, но сердцем, несознанно-живой любовью.

— Михаил, мне страшно. Флорентий там, с ним, и я не знаю, Михаил…

Он подошел, нежно поцеловал черную ее головку.

— Будем верить, родная, в тех, кого любим, в то, что любим. И будем бодры и смелы, да? Хорошо?

Глава тридцатая

ПЕРЕД СВАДЬБОЙ

Рождество в Петербурге нынче славное. Мягкое, белое; дни чуть заметно удлинялись, и сумерки были ласковее, задумчивее.

Литта давно не видела снега, радовалась ему. Жаль, что в городе тотчас же он по улицам рыжеет и лоснится. Как хороши теперь, должно быть, поля около опустевшей Стройки, чистые-чистые, сверкающие.

Но мечтать некогда Литте. Надеялась, что отдохнет в отсутствие Романа Ивановича, и не вышло: беспокойство какое-то нарастало в душе, хуже чем при нем. Подумала-подумала — и написала Флорентию, в Пчелиное. Коротенькое письмо, а когда он откликнулся — написала опять, длиннее. Хотелось все рассказать ему, но не посмела: привычно не доверяла она почте. Объявить просто, что выходит замуж за Романа — какой смысл? Как он поймет? И она писала отвлеченно, о тоске, беспокойстве своем и надежде, что все скоро уладится, — «придумано уже».

Собрания у графини шли чередом и делались бурными. Литта, занятая своим, рассеянно следила за ними, но все же понимала, что происходит внутренняя борьба, что преосвященный Евтихий со своими сторонниками подводит мину под Федьку с его последователями; борьба пока неровная, так как Федька в силе «наверху». Княгиня Александра волей-неволей на Федькиной стороне, но уже давала понять старой графине, что такое положение долго не удержится; она сама при первом случае будет за то, чтобы стащить Федьку с неподобающего места. Слишком уж он обнаглел. Телохранителей своих распустил окончательно. Графине было противно, что они снимали в швейцарской глубокие калоши и вламывались в ее салон босопятые.

— Я понимаю святость, святая простота, Tout èa enfin [23],— говорила она, нюхая свои sels [24],— но почему же непременно эти голые ножные пальцы? Почему? Какая настоятельная надобность?

Федька сам не очень любил салон старухи; предпочитал общество молоденьких барышень, курсисток, гимназисток, когда уж спускался с верхов.

Литту он, встречая, каждый раз усаживал рядом, надоедал ей сильно, особенно тем, что лез целоваться.

Часто вспоминали Романа Ивановича. Графиня с досадой говорила, что она без него иногда «как без рук»..

— Qu'est ce qu'il vous écrit, petite? — спрашивала она внучку. — Revient-il? [25]

Литта отделывалась общими словами. Да и что могла сказать? Роман Иванович ей не писал совсем, ни разу; и не обещал писать, однако Литта с удивлением заметила, что это молчание ей неприятно.

Явился перед самым Рождеством, неожиданно.

Были сумерки. Графиня отложила вечную работу свою и только что хотела сказать Литте, бесцельно стоявшей у окна, что пора повернуть кнопки. Увидала плотную фигуру Сменцева в дверях гостиной (он входил без доклада) и воскликнула:

— Ah, vous voilà, enfin! [26] Беглец!

Литта поспешно обернулась. Почувствовала, что сердце у нее забилось. Радостью? Ну, еще бы. Он приехал. Скоро, скоро освобожденье. И так она была одинока со своими думами. Он все знает, и он друг…

Невольно она протянула ему руки. Он поцеловал обе, старался в сумерках разглядеть выражение ее лица. А Литта рада была, что темно. Она покраснела, и, сердясь на себя за это, краснела еще больше.

Вот зажглось электричество. Свет упал на смуглое, чуть похудевшее лицо Романа Ивановича; Литта увидала его знакомую усмешку вбок, странный, скользящий взгляд; холод облил ее на мгновенье — отчужденность, неприязнь, что-то похожее на страх… Но быстро совладала с собой Литта, точно узел внутри стянула какой-то… Прошло.

Роман Иванович остался обедать. Говорил все время с графиней и с Николаем Юрьевичем.

А после обеда графиня отослала внучку, объявив, что ей надо переговорить с Романом Ивановичем о делах, «ведь событие близится, а мы деловой части его почти не касались».

Это о свадьбе, конечно. О приданом, о деньгах, о том, где именно будут они жить. Литта знала, что для них готовится квартира в графинином доме. Не возражала — пусть уж он, как знает, сам. Ее и не спрашивали.

Литта прошла в «классную». Там горела ее милая, старая лампа. Уютно, знакомо, тихо.

«Прощай, лампа, прощай, кресло. Никогда не увижу вас больше; и не надо», — думала Литта без горечи.

Она не любила старого. Если боялась чего-нибудь, то вот этой неподвижности, уюта, длительности всего, что уже есть.