Том 9. Публицистика - Владимир Короленко

По этому поводу я опять позволю себе небольшое отступление.

Был ли, в самом деле, у нас голод, был ли у нас подлинно страшный неурожай, была ли необходимость в помощи населению двадцати губерний? Повидимому, совершенно праздный вопрос! Однако, положа руку на сердце, знаем ли мы теперь правду о голоде? Можем ли мы, — читающая, мыслящая, рассуждающая и даже «командущая» часть русского общества, — можем ли мы сказать, что имеем окончательное и бесповоротное мнение по этому вопросу, знаем это так, что уже не остается места ни колебаниям, ни сомнениям, ни спорам? Было ли нашествие двунадесяти язык в 1812 году? Да, было, в этом мы все уверены совершенно. Но когда отодвинется несколько трудный наш год, когда «голод» сойдет с газетных столбцов, когда закроются все комитеты и прекратятся официально разрешенные сборы, — скажем ли мы тогда с такою же уверенностью: недавно на Руси было великое бедствие, которое должно нам послужить уроком. Или же факт останется опять в области спорных вопросов? Одни станут говорить: «был голод», а другие — «была только либеральная или какая-нибудь другая интрига».

Кто-то, кажется г. Авсеенко, в одном из своих романов сравнил нашу русскую жизнь с гороховым киселем: как глубоко ни хлестни по этому киселю, — борозду мигом затянет, и никакого следа не будет… Нет, следы, конечно, будут, следы не могут не остаться в самой глубине народной жизни, но наверху, в сознании «господствующих» слоев общества, возможно и то, и другое…

Прежде всего, признали ли мы единодушно существование бедствия теперь, когда собираем пожертвования, говорим, открываем столовые и раздаем ссуды? Вот небольшой, но характерный факт. Уже в Лукоянове я получил письмо от лица, живущего в Нижегородской губернии, в уезде, постигнутом неурожаем. Письмо следующего содержания: «Посылаю вам сорок пять рублей, полученных со спектакля в пользу голодающих. Живо представляю себе ваше удивление, а может быть и иное чувство, перед нашим личным неумением оказать помощь непосредственно… Но ведь так трудно разобраться во всех этих фактах. Вот я, например, видел печеный хлеб из N-ской волости. Глядеть жутко; какая-то тяжелая, клейкая масса из разной дряни. Но через несколько дней меня уверяют, что это был обман: нарочно испекли для начальства! К одному из земских начальников являются и говорят, что умирают с голоду. Он едет в деревню, посещает подряд дома и привозит отличный ржаной хлеб и порядочный пшеничный. Я сам отведывал»… и т. д.

Я попрошу читателя пока заметить одну характеристическую черту: «посетил подряд дома и привез порядочный хлеб»… Подряд из всех, или из половины домов, или из одного-двух, — об этом даже не упоминается. Нашел хлеб, может быть, в одном доме… И довольно!

Далее. Не так давно, в Нижнем, меня встретил на улице знакомый помещик и обрадовал известием, что «голода решительно нет».

— Помилуйте, сам думал, что есть, но теперь имел случай убедиться. И разубедил меня мужичок, односелец. Считался бедняком, получал ссуду, и я сам знал его, как бедняка. Что же вы думаете, недавно приходит ко мне покупать лошадь. «Да откуда же у тебя деньги?» — «А сколько надо?» — «Тридцать пять рублей…» — «Извольте!» — Заворачивает полу и, к моему удивлению, вынимает тридцать пять рублей. Вот вам и голодающий!

А шедший со мной чисто уже городской скептик прибавил:

— Вот видите, а ведь это помещик и видел сам.

Этот прием мы уже несколько знаем: это «массовые выводы из единичных наблюдений». Один-единственный факт, который человек видел сам, сразу закрывает для него тысячи фактов, обставленных какими угодно достоверностями, но о которых он только «читал в книге» или которые видели другие. А вот и еще: мне пришлось купить у мужика 275 пудов хлеба для столовых по одному рублю семьдесят копеек. Цена ужасная, и уже ее одной достаточно, кажется, чтобы представить себе положение массы людей, вынужденных покупать хлеб по такой цене. Но это сообщение общего характера и потому редко привлекает внимание. А вот то обстоятельство, что хлеб куплен у мужика, тотчас же кидается в глаза.

— У мужика — двести семьдесят пять пудов! Ну, какие же они голодающие!

Я был изумлен неожиданностью заключения, но теперь уже не удивляюсь. Вот другой пример в том же роде: едем деревней. День морозный, на току раздаются гулкие удары цепов. Молотят рожь, разбирая для этого старые одонья.

— Кто молотит?

— Мужик.

— Чей хлеб?

— Свой.

И вот опять повод для изумленья: какие же они голодающие?

Если вскрыть этот весьма ходячий и весьма простой силлогизм, то он представится в следующем несложном виде: «Кто продал хлеб для столовой?» — Мужик. — «Кто будет обедать в столовой?» — Мужик.

Итак, мужик продавал свой хлеб и мужик идет в даровую столовую. Мужик молотит старые одонья и мужик просит ссуду. Обманщики!

Однако стоит только немного договорить:

— Тот самый мужик, который продал хлеб, пойдет в столовую? Вот в том-то и дело, что не тот самый, что хлеб продал Федот, а в столовую пойдет Иван, а если и Федот так не тот, а другой… В том-то и дело, что «мужика», единого и нераздельного, просто мужика — совсем нет; есть Федоты, Иваны, бедняки, богачи, нищие и кулаки, добродетельные и порочные, заботливые и пьяницы, живущие на полном наделе и дарственники, с наделами в один лапоть, хозяева и работники… В том-то и дело, что нам народ кажется весь на одно лицо, и по первому мужику мы судим о всех мужиках. Когда мы с ним кокетничали, когда у нас были в моде славянофильство и народность, тогда стоило первому трактирному половому, первому прасолу изречь какую-нибудь более или менее характерную сентенцию, — и мы уже кричали: вот что думает, вот как судит мудрый русский народ… ну, хоть о либерализме. И этого было достаточно, чтобы умилиться перед «народною мудростью» и чтобы посрамить либерализм на основании столь высокого авторитета. Теперь время другое, и, увидя у первого кабака первого пьяницу, мы уже готовы кричать: «Вот он, русский народ! Пьяница и оболтус! Русский народ спился, русский народ не голодает, а пропивает ссуды…»

— Ах, вы из уезда? Ну, что, скажите: видели голод?

Вдумайтесь в тон и смысл этого вопроса, и вы опять увидите под ним представление о чем-то едином, простом, цельном и несложном, как статуя. — Видели монумент Пушкина на Тверском бульваре? — Да, видел. Действительно, стоит на Тверском бульваре, и откуда ни зайди, — отовсюду ясно, что это именно монумент, единый и цельный, отлитый из металла. — А голод? Нет, помилуйте, где он?

Так разговариваем мы в губернском городе, в крае, постигнутом неурожаем, с приезжими из уездов. И сколько людей — столько ответов, и все слагаемые, которые мы, — по крайней мере, значительная, если не большая часть нашего общества, не умеет суммировать. «Иван Иванович видел настоящий голод в такой-то волости: сидит в печальной позе и проливает горькие слезы». — «Помилуйте, да Семен Семенович сам был в этой волости: никакой там голод не сидит и слез не проливает, а наоборот — „народное пьянство“ распевает разгульные песни. Он сам видел, как мужик Семен Гордеев валялся пьян на улице». — А стоит губернскому жителю явиться в столицу — и там накидываются на него, как на настоящего эксперта из голодающей губернии. — Скажите, наконец, правду: есть голод?.. — Я у себя в губернском городе не видал… — Не видали, странно…

Теперь возвратимся к починковскому базару. Огромная площадь, толпа народа. Ряд деревянный, ряд «красного товара», ряд железный, конный, наконец — возы овса. Представьте себе теперь, что на такую площадь попадает «исследователь» с такими же представлениями о голоде, с таким же представлением о мужике, как о едином и всегда себе равном субъекте, всегда «на одно лицо» и с одинаковыми свойствами. И вот вместо пустыни, по которой бродят одни только истомленные скелеты, такой наблюдатель видит базар, а на базаре возы, а на возах овес. Боже мой, как не обрадоваться этому открытию! И он едет в губернию с отрадным известием: «сам видел возы с овсом!» А «практики, знающие близко народную жизнь», пожимают плечами: «Мы говорили! Охота верить статистике или газетчикам!..» И при этом непременно забудут, что сами тоже еще недавно били тревогу…

Я уверен, что эти истории, и именно так, происходили по всей неурожайной полосе и что они посеяли много сомнений. У нас, по крайней мере, починковский базар расплодил их бесчисленное множество.

Вот почему стоит немного остановиться на этом явлении.

Господа, «знающие близко народную жизнь», сделали открытие: в уезде есть овес! Однако если бы они предварительно ознакомились в самой лишь необходимой мере с тем, что для них знать было обязательно, то они увидели бы, что другим это давно было известно. На странице XVIII изданного губернской земской управой труда «Урожай 1891 года» они нашли бы даже точную цифру: на одних крестьянских землях чистый сбор овса по уезду показан в 70 1/2 тысяч четвертей, или 423 тысячи пудов. Прибавьте к этому овес из экономии, запасы крупных и мелких торговцев, разложите все это на возы, и вы получите такой обоз, которого хватит не на одну починковскую базарную площадь… Таким образом, со своим шумным открытием «практическое знание народной жизни» стучалось в давно открытую дверь и открывало давно открытую Америку.