Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

В странствиях от церкви к церкви его сопровождают соглядатаи. Удивительное название у этих людей. «Родственники» инквизиции. Они имели право носить оружие, были неподсудны ни светским, ни духовным судам и ловко устраивали свои дела, пользуясь причастностью к Святой Службе и страхом, который они вызывали. Кампанелла не старался уйти от них. Его судьи были бы только рады, соверши он новую попытку побега. Его схватили бы и новый побег приравняли бы к признанию вины.

Трудно побороть соблазны. Хотелось зайти в книжные лавки. У него нет денег, но полистать книги и то радость. Однако это опасно. Ему предписан путь от церкви к церкви, и Кампанелла не отклоняется от него. Разве что присядет на скамью, постоит около мраморного фонтана на площади, послушает, как журчат его струи, о чем толкуют женщины, которые пришли за водой.

Почти полтора года провел он в монастыре святой Сабины. В декабре в Риме задул холодный ветер. На улицах горели жаровни. Уличные торговцы пекли на них каштаны. Иногда они протягивали ему пригоршню горячих, растрескавшихся на огне каштанов. Кампанелла принимал скромный дар. Кто он такой, чтобы отказываться от милостыни! С Абруццких гор в город спускались крестьяне, одетые в овечьи шкуры. По обычаю, под Рождество они играли перед церквами на дудках и пели, славя деву Марию.

За несколько дней до Нового года за Кампанеллой прислали. Его призывают в трибунал. Он направился туда в великом смятении. Ему огласили приговор. Кампанелла был объявлен сильно заподозренным в ереси. Либо он, согласившись с таким обвинением, отречется от ереси, либо — новый процесс. Исход его ясен. Упорствовать — безумие. Кампанелла согласился отречься. Отречение состоялось в церкви святой Марии делла Минерва. Унизительный обряд давно подробно и любовно разработан инквизицией. Утром служители надели на приговоренных позорные одеяния — грубые рубахи без рукавов и высокую бумажную шапку, похожую на дурацкий колпак. Приговоренным приказали взять в руки длинные незажженные зеленые свечи. Зеленый цвет, цвет весны и листвы, бог весть почему считается цветом инквизиции.

Сжав зубы, Кампанелла выполнил все, что от него требовалось. Когда на него надели позорный наряд, а на шею повесили веревку, он вспоминал Евангелие: «И, раздев Его, надели на Него багряницу… Дали Ему в правую руку трость… Насмехались над Ним». Шестнадцать веков прошло, а ничего нового не придумали.

Поглядеть на отречение сбежалось много любопытных. Кампанелла всматривался в их лица. Сочувствуют? Кажется, нет. Одни злорадствуют: поделом тебе, еретик! Другие испуганы, третьи рады: слава богу, это происходит не со мной. Долго вглядываться в толпу ему не дали. Заставили стать на колени и произнести формулу отречения. Она заканчивалась словами, от которых он содрогнулся: «Клянусь преследовать, раскрывать, способствовать аресту и доставке инквизиторам еретиков любой осужденной секты, сочувствующих, пособников и защитников, а также всех тех, о которых я знаю или думаю, что они скрылись и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их».

Что может быть ужаснее, чем стать Иудой? Ничто не заставит его пойти по этому пути.

Глава XXX

Ему еще долго виделась церковь, в которой он вынужден был произносить отвратительные слова. Новый приказ Святой Службы повелел ему поселиться в монастыре святой Марии делла Минерва, там, где прозвучало его отречение, где все напоминает Кампанелле тягостный день позора. С Кларио их разлучили. Больше им не встретиться.

В монастыре святой Марии Кампанелла смог наконец снова взяться за работу, по которой истосковался. Продолжил писание трактата, начатого в обители святой Сабины: «Великий итог того, что думал о природе вещей раб божий Кампанелла». Трактат был смелым. Смиренное название звучало дерзостью. Совершенствовал он свое сочинение о поэтическом искусстве. Писал новые стихи. Размышлял о разумном и прекрасном обществе — должно же когда-нибудь возникнуть такое на земле! — где мудрые и образованные будут окружены почетом, где к их словам станут прислушиваться, их советам следовать.

Он сидел в келье и писал, когда дверь резко распахнулась. Ворвались стражники Святой Службы. Опять?! Кампанелла снова увидел вокруг себя тупые и жестокие лица, снова почувствовал на своем теле чужие руки. Один из стражников собирал его книги и бумаги, другой рылся в его постели, вытряхнул на пол все, что лежит в корзине, которую он держал под кроватью.

Всего два месяца, как он произнес формулу отречения от мнимой ереси, и вот он снова узник Замка Святого Ангела. Снова то общая камера, то темная одиночка. Одиночка еще не самое страшное. В Замке есть узники, которых держат на цепи. Снова долгие недели, во время которых ему не предъявляют обвинений и не допрашивают. Но Кампанелла уже обрел опыт узника, горький, но бесценный. Он не даст сломить себя.

Когда Кампанеллу перевели из одиночки в общую камеру, он встретил старого знакомого — Франческо Пуччи. Выглядел тот пугающе. Лицо его стало отечным, одышка еще более мучительной. Но он не говорил о том, что перенес за это время. К чему слова! Сострадание переполняло душу Кампанеллы. Как утешить человека, виновного в том, что он не прощает церкви Варфоломеевской ночи? Наступил день, когда их разлучили. Когда Пуччи уводили, он сказал Кампанелле помертвевшими губами: «Больше не увидимся!» Хотел добавить что-то еще, но стражники выволокли его из камеры. Спустя несколько дней Кампанелла узнал: Пуччи обезглавлен, его тело и голова выставлены напоказ и сожжены на площади Цветов.

Кампанелла достаточно долго пробыл в Замке Святого Ангела, чтобы представить себе, как это происходило. Еретика, признанного нераскаявшимся, отлучали от церкви и «отпускали на волю». Миролюбивая формула — смертный приговор. Церковь объявляла, что больше не заботится о спасении еретика и передает его мирским властям. Власти знали — они должны казнить того, от кого отступилась церковь. Торжественная казнь назначалась на церковный праздник. Накануне по городу ходила процессия прихожан во главе с членами Конгрегации святого Петра Мученика. При жизни он был жестоким инквизитором, увы, доминиканским монахом. Брата Петра убили родственники замученных им людей. По заслугам! Церковь признала его святым патроном инквизиции. Конгрегация, носившая его имя, на глазах любопытствующих зрителей тщательно готовила все для завтрашней казни — навес и скамьи для почетных зрителей, эшафот, плаху, потчевала палачей. Довольно! Он не в силах больше думать об этом! Но от колокольного звона, от заупокойных гимнов, которые зазвучали, когда Пуччи выводили из Замка Святого Ангела, уйти некуда. Можно заткнуть уши, зажмурить глаза, но что сделать с воображением?

В бессонную ночь после казни Кампанелла сложил сонет, посвященный Пуччи. Он говорил о благородной душе, которая покинула темницу собственного тела, темницу Святой Службы, темницу, в которую превратился Рим, в которую превратилась Италия, темницу страшного мира. Темницы эти подобны аду, но через них должен пройти каждый пророк. Испив до дна чашу страданий, он обретет свободу в вечности. Там голосом, преисполненным боли и печали, он расскажет об испытаниях, от которых побелели наши волосы. Он станет первым послом в вечности от нас, стремившихся к тому, чтобы на земле снова настал золотой век. В этих стихах Кампанелла предсказывал и собственную неминуемую судьбу. И все-таки горькие строки, предвещавшие мучения и гибель, дали ему душевное облегчение. Он укрепился в мысли: страдания его не могут быть напрасными. Они превращают его в пророка.

Сразу вслед за потрясением, связанным с казнью Пуччи, Кампанеллу вновь вызвали в трибунал. Судьи хорошо рассчитали время.

Новые вопросы, которые задали Кампанелле на сей раз, несказанно изумили его. Речь шла о днях его далекой юности. Кто были его тогдашние друзья? О чем он толковал с ними? Знакомы ли ему калабрийцы, замышляющие против властей? С кем из них он вел в Калабрии еретические разговоры?

Вопросы ставились темно и неясно. Чего от него добиваются? Наконец судьи приоткрыли карты: некий человек, имени которого они не назвали, во время допроса под пыткой показал, что некогда был знаком с братом Томмазо по прозвищу Кампанелла. Оный вел с ним еретические разговоры. Кампанелла даже отдаленно не догадывался, кого они имеют в виду. Его потрясло другое. Значит, все это время, когда он после отречения приходил в себя, инквизиция продолжала наводить о нем справки по всей Италии. Для нее нет ни расстояний, ни давности срока. Кампанелла ответил: показания неназванного лица — оговор! Он его и опровергать не станет. Или у судей есть другое свидетельство, чтобы подкрепить то, о котором ему сказали?

Другого свидетельства не было. Но инквизиторы снова подняли все его прежние дела. Снова бесконечные допросы. Его опять то бросали в темную одиночку, то переводили в камеру получше. На одних допросах грозили, на других ласково увещевали. Те судьи, которые грозят, кричат, топают ногами, не самые страшные. Страшнее те, которые говорят тихими, кроткими, елейными голосами. Именно они — мастера ловушек. Именно они — скорее, чем крикуны, — сладким голосом приказывают пытать, приговаривая, что сие делается не во вред, а во благо пытаемому, ради спасения его души. Что может быть прекраснее такой цели!