Суд времени. Выпуски № 35-46 - Сергей Кургинян

Кургинян: Николай Карлович, сейчас миллионы людей будут смотреть и очень многие знают, что это было так!

Сванидзе: Миллионы, и поэтому я не хочу, чтобы им врали, Сергей Ервандович!

Кургинян: Это не враньё!

Сванидзе: Врали про их родителей, про их отцов, про их дедов!

Кургинян: Вы не смеете, Вы не смеете!!!

Бялый: Я не хочу, чтобы врали о моей семье! Потому что в моей семье…

Кантор: Николай Карлович, я могу некую историческую коротенькую ремарку в подтверждение правоты того vox populi, о котором говорил Лев Константинович Дуров.

Так вот, тезис и миф о криках, массовых криках «за Родину и за Сталина»… Единицы были, я допускаю, не стану опровергать точку зрения или воспоминания, которые являются продуктом ещё и более поздней литературы, отца Сергея Ервандовича.

Сванидзе: Нет, мы вообще не будем трогать ничьих отцов, персонально.

Кантор: Одну минуточку, я могу закончить свою реплику? Спасибо.

Так вот, эта фраза в исторические и пропагандистские анналы во время во время и после Сталинградской битвы, когда политрукам были поручено из Москвы Политбюро, есть опубликованные документы, говорить, писать, и в справках исторических, и в газете «Правда», и во фронтовых изданиях упоминать именно так «за Родину, за Сталина».

С этого момента в «образцово-показательных» документах, в так называемой хронике и последующих некоторых материалах… Между прочим, они есть и в перлюстрированных дневниках, которые хранятся в архивах, как мы знаем, стала появляться эта фраза. Но никакой солдат и даже офицер «за Родину, за Сталина» не кричал выходя или падая в окопы.

За Родину воевали, но не за Сталина как олицетворение тоталитарного государства.

Сванидзе: Спасибо.

Бялый: Моя мама пережила ленинградскую блокаду и у неё оценка и блокады, и послевоенных лет совершенно другая, совсем не такая!

Кантор: А я ничего не сказала об оценке войны и послевоенных лет. Из чего складывается опыт поколений, в том числе опыт блокадный? Мы с вами знаем, если мы историки, мы используем документальную литературу, мемуары, между прочим как вы знаете, начиная с 1944 года собирали коллекцию музей обороны и блокады Ленинграда. Я думаю, Вам это известно. А Вы знаете, в каком году его закрыли?

Бялый: Я не знаю, я — не историк.

Кантор: А я Вам напомню. Вы же пришли на историческую передачу и делитесь историческим опытом.

Кургинян: А Дуров — историк?

Кантор: У него — личный опыт, у Вас личного опыта нет.

Бялый: У меня есть опыт семьи.

Кантор: У меня тоже нет личного опыта. Я апеллирую к документам. Позвольте, я продолжу про закрытие музея. В 1949 году, когда начиналась подготовка к «ленинградскому делу». Более тог, в это же время были абсолютно вычищены расследования факультета журналистики Санкт-Петербургского университета. Оно было опубликовано тоже, чтобы не было разговоров, что это подспудные документы…

Сванидзе: Юлия Зораховна, всё.

Кантор: Были вычищены фонды Ленинградского радио, в которых была правда о блокаде, потому что это были живые репортажи и единственно, на короткое время разрешенные к включению в прямой эфир, Ленинградского радио, которые слушала вся страна. Именно об этом в 46-м году Ольга Бергольц сказала: «Они не дают нам сказать правду о нас». И именно потому дневники блокадников и фронтовиков 45-46-47 годов до недавнего времени были в спецхранах партархивов.

Сванидзе: Спасибо. После короткой паузы мы продолжим слушания.

В эфире «Суд времени». Мы завершаем слушания по послевоенному восстановлению Советского Союза. Последний вопрос сторонам: оправдало ли послевоенная жизнь ожидания фронтовиков. В значительной степени мы уже приступили к слушаниям и дискуссии по этому вопросу. Дискуссия уже очень оживленная.

Леонид Михайлович, прошу Вас, Вам слово. Сторона обвинения.

Млечин: Здесь находятся четыре человека, которым я хотел бы дать слово, достаточно коротко. Если можно, начать со Степана Анастасовича Микояна. В зале Вы — единственный фронтовик, Вы — Герой Советского Союза, генерал и боевой летчик.

Микоян: Вы знаете, я перед этим хотел сказать. Сейчас не знаю, могу я минуту затратить. Вот Сергей Ервандович сказал, что у нас после войны было также, как в других странах после войны, та же ситуация.

В одном мы совершенно отличались от всех стран. Безобразное совершенно отношение к людям, которые побывали в плену. Они после этого попали в наши лагеря, семьи их пособий не получали.

А вот за границей, во Франции, в Англии присваивали звания очередные и медаль была тем, кто побывал в плену.

Во в этом было безобразнейшее отношение. Это относится к вопросу о том, оправдались ил все ожидания тоже.

Вот и экономическое положение, быстрое у нас восстановление произошло. Но за счет чего? За счет того, что обдирали всё, что можно, что люди жили плохо.

Я думаю, что многим думающим людям, для них не оправдались ожидания. Тем, кто ожидал большей демократизации и движения нашей страны в сторону Европы, которую они уже повидали, что это такое.

Млечин: Борис Семенович Елизаров, Вы — специалист по личности Сталина. Наверно, в том, что происходило, его личность сказалась. Ведь человек, который после войны перенес инсульт, инфаркт, становился всё более тяжелый и мрачный, как личность. Наверно, это сказывалось на нашей жизни?

Борис Елизаров, доктор исторических наук, автор книги «Тайная жизнь Иосифа Сталина».

Елизаров: Ну, без сомнения. Вспомнили сегодня, что многие голодали. Я вспомнил, что даже я в детстве, хотя и не считал до недавнего времени старым, вспомнил, что сам ел жмых, между прочим, таскал в кармане. Это всё было реально.

После войны, конечно, было очень тяжелое и в общем-то страшное время. Впрочем, вся история сталинизма — это страшное время. Я не могу не вспомнить, у Бердяева есть замечательное высказывание, что «государство не должно стремиться к тому, чтобы построить рай на земле. Оно должно стремиться к тому, чтобы не было ада на земле».

Здесь, мне кажется, самый ключевой момент. У нас, к сожалению, сталинизм — это как раз было построение ада на земле. Это может быть кажется чересчур эмоциональным, здесь говорили, что не надо эмоций. Наоборот, я думаю, что история вообще построена на эмоции, она без этого невозможна и оценивать только с точки зрения эмоций.

Особенно после войны, действительно, фигура Сталина приобрела, я бы сказал, просто, хе-хе, извините, но адский оттенок. Насколько, с одной стороны, это конечно страшное, мрачное величие, особенно внутреннее, как будто, а с другой стороны Сталин всё больше и больше входил в роль сатанинского некоторого начала, если хотите. В нем постоянно чувствовалось, он постоянно занимался интригами, постоянно занимался тем, что натравливал одну сторону на другую, специально искал мотивы, для того, чтобы устроить процессы и т. д., и т. д. Т. е. до последнего момента он, практически его натура была с оттенком, я бы сказал, очень глубоким оттенком сатанизма.

Сванидзе: Минуту добавляю.

Даниэль Александр, историк, член правления Международного общества «Мемориал».

Даниэль: Одно слово об атаках и отцах. Я своего отца спрашивал, а правда, говорю, что кричали «за Родину, за Сталина». Он мне ответил очень аккуратно, я, говорит, такого не слышал. Кричали, действительно, матерились, а вот чтобы «за Родину»… Правда мой отец не был политруком, он был рядовым.

Теперь к делу. Я не буду говорить научных слов о модернизации политической и так далее. Скажу по-простому: Безусловно в 45–46 году вся страна ждала перемен. И власть на это ожидание перемен ответила. Интеллигенции она ответила постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» 46-го года. Науке она ответила сессией ВАСХНИЛ 47-го года. Народу она ответила указом от 4 июня 47-го года, «делом врачей» и т. д., и т. п. Власть довольно четко заявила, что никакой модернизации, никаких перемен не будет, что то, что было, то и должно сохраниться. Вот это и есть главный печальный итог той исторической развилки, которая действительно могла бы у нас быть в 46–47 годах.

Сванидзе: Полминуты.

Пивоваров: Я не буду ничего говорить ни о Сталине, ни о системе. То, что она была адова, профессор Елизаров совершенно прав. Это была абсолютно самоубийственная для русского и всех остальных народов система. Но плевать на неё и на этого человека, который закуривает трубку.

Вот я сижу рядом с Александром Даниэлем, отец которого воевал, был ранен. И я думаю, что в эти годы человек писал стихи или читал. И вскорости он и Синявский вырастут, встанут и в России будут и гражданское общество, и правозащитное движение. И эпоха эта великая.