На развалинах третьего рейха, или маятник войны - Георгий Литвин

В реальной фронтовой действительности все было не так или не совсем так. Здесь преобладал здравый смысл. Приведу несколько примеров из моего фронтового опыта.

7 мая 1944 года во время штурма Сапун-горы под Севастополем я летел воздушным стрелком в самолете командира Коновалова, ведущего группы наших Ил-2. Два истребителя Ме-109 нас атаковали. Ведущий немецкого истребителя успел дать по нам очередь; я и летчик были легко ранены, но мне все же удалось сбить вражеский истребитель. За него я получил орден Славы второй степени. В другой группе наших Илов на одном из штурмовиков летел стрелком мой земляк Петр Иванович Гурьев. К несчастью, в том бою его самолет был сбит.

Когда их с Самаринским сбили, рассказывал после Петр, его выбросило из кабины и он успел дернуть кольцо парашюта, но к своим было уже не перетянуть… Впереди был плен.

Немцы потащили Гурьева по ходам сообщения в глубь своей обороны. Грохот разрывов снарядов, авиабомб, везде много убитых и раненых, а в воздухе куда ни кинь взгляд — наши самолеты. Немцы буквально шарахались от Петра, узнав, что он — летчик-штурмовик. Его даже не обыскали: при нем остались солдатская книжка и медаль «За отвагу». Куда девалась немецкая аккуратность?

Наконец его притащили на командный пункт 5-го армейского корпуса, где он предстал перед группой немецких офицеров, а потом и генералов. Генерал, видимо старший из всех, через переводчика задал вопрос:

— Какую задачу имеют ваши войска здесь, под Севастополем? — Спросил, видимо, по обязанности, по инерции, так как задача была уже ясна всем.

Гурьев ответил:

— Задача одна: как можно быстрее очистить нашу землю от захватчиков!

Затем задавали вопросы о том, что он знает об открытии второго фронта нашими союзниками в Европе. Гурьев ответил, что не знает, когда будет открыт второй фронт, но Германия проиграла войну еще 22 июня 1941 года, когда напала на Россию. Гурьев всегда говорил правду любому в глаза, всегда и везде.

Ночью его перевезли в штаб 17-й армии, на мыс Херсонес. Здесь тоже задавали подобные вопросы, и он, уверенный, что его все равно расстреляют, дерзко ответил:

— Вы задаете мне такие вопросы, на которые может ответить только наш командующий. А поскольку вам из Крыма не уйти, то вы имеете такую возможность…

Его не расстреляли, а перевезли на Херсонесский аэродром, где, кроме раненых немецких летчиков, обслуживающего персонала и высших офицеров, которые стремились скорее выбраться в Румынию, находилось несколько пленных советских летчиков, спасшихся на парашютах. Немцы собирались вывезти их на самолетах в Германию. Несмотря на агонию армии, приказы еще не были отменены и их пытались выполнять. Но выполнять становилось все труднее. Наша авиация наносила бомбовые и штурмовые удары по аэродрому. Тем истребителям противника, которым удавалось взлететь, приходилось вступать в бой с нашими истребителями. Наши их сбивали на виду у всех, и это деморализующе действовало на немцев.

Особенно сильное впечатление произвело уничтожение Илами нашего полка шести немецких транспортных самолетов Ю-52. С трудом приземлившись, они даже не успели зарулить в капониры. Убитых и раненых немцев добавилось.

Голос Гурьева дрогнул:

— И надо же: никто из наших пленных не пострадал! Как будто видели нас! А я смотрю и вижу: там Саша Паршиков с Павкой, там Витя Марченко с Вадимом Курманиным, вот Ежов, Кравченко, Ишмухамедов… Немцы меня в укрытие тянут, а я стою — лучше от своих погибнуть, чем плен!

Вторая волна наших машин завершила дело. Когда последняя, уцелевшая от разгрома, группа немецких истребителей улетела и аэродром прекратил свое существование, пленных перевели в лагерь, размещенный на месте каких-то бывших мастерских…

В лагере были в основном гражданские лица, согнанные в Севастополь. Их должны были отправить в Германию. К Петру подошел мальчик и стал расспрашивать, с какого аэродрома он летал на Севастополь. А когда тот ответил, что с Тумая, оказалось, что это сын той женщины, с которой мы беседовали в первый день после посадки в Крыму. Она плакала и показывала фотографию своего сына, которого немцы вместе с другими угнали перед приходом наших войск.

Мальчишка предложил Гурьеву спрятаться в трубе, которую он приметил на территории лагеря. Расчет был прост: немцы грузят людей на корабли ночью, соблюдая светомаскировку, а потому обыскивать все закоулки не станут. Так и получилось: ночью людей погрузили на пароход, а утром на территорию лагеря ворвались наши солдаты.

В суматохе боя Гурьев мальчишку потерял.

Командир полка предложил Гурьеву сходить в деревню и рассказать матери, что ее сын жив и скоро они встретятся. Воздушный стрелок Паршиков ходил вместе с Гурьевым. После он рассказывал, что мать не поверила этой истории, плакала, спрашивала: «Если это правда, то где же он?» Прошло несколько дней, а мальчишки не было. Тут уже многие начали сомневаться в правдивости этой истории. Гурьева отправили на проверку. Ведь он все-таки был в плену. Мы были воспитаны в духе, что плен — это позор. Плен несовместим с присягой, воинским долгом и честью. Знали наизусть и требование Устава: «Ничто, в том числе и угроза смерти, не должно заставить воина Красной Армии сдаться в плен». Известны были нам и слова Сталина, что у нас нет пленных, а есть предатели.

Позора мы боялись больше смерти. Но судьба пленного могла постигнуть любого из нас. Бывало, что возвратившиеся после выполнения боевого задания члены экипажей докладывали на КП: «Видел: такой-то был сбит, упал там-то». И мы думали о том, удалось ли товарищам уйти или хотя бы застрелиться последним патроном. О добровольной сдаче в плен и не думали. предательство, а наказание предателям может быть только одно: позорная смерть и презрение.

Петя не мог быть предателем. Не мог! Я слышал, как Соколов говорил старшему лейтенанту, уполномоченному СМЕРШ: «Кто может поверить, что наш Петя Гурьев двадцать пять лет был украинцем, а за пять дней плена стал немцем? Чепуха!»

Через пару дней Гурьев возвратился из штаба армии в полк, а мальчишки все не было. И вот дней через десять на аэродром приходит мать со своим сыном. Мальчик с забинтованной головой. Увидев Гурьева, просиял и бросился ему на шею. Рассказал, что побежал в атаку вместе с наступающими солдатами, оказывал им помощь, сам был ранен в голову. В госпитале его подлечили, и затем на попутных машинах он вернулся в родное село.

Много вреда принесло и умолчание о судьбе сына Сталина — Якова. Немцы уже после войны меня спрашивали, а верно ли, что сын Сталина был у них в плену? Я сам об этом ничего не знал и обычно отвечал, что у Сталина есть один сын — летчик и дочь. Мне показали листовку, в которой были использованы фотография Якова Джугашвили и его письмо к отцу. Я тогда сказал, что это, очевидно, геббельсовская пропаганда, но при удобном случае доверительно задал такой же вопрос моему товарищу по группе в ВИИЯ, который в то время работал в контрразведке здесь же, в Берлине. Тот подтвердил, что Яков был в плену, но попросил держать язык за зубами, а на мой вопрос, зачем же скрывать этот факт и после войны, ответил:

— По нашим данным, Яков Джугашвили был расстрелян немцами. А отношение к сдавшимся в плен осталось прежним. История до конца неясная. Вот почему Сталин и молчит. А соответственно это является государственной тайной.

После смерти Сталина о судьбе Якова Джугашвили писали в газетах. По многочисленным свидетельствам, Яков Сталин ни Родину, ни отца не предал. Судя по его поведению до войны и в плену, он бы сам отказался от обмена его на немецкого генерала, как, искренне или с целью провокации, предлагало гитлеровское командование. Вообще, плен — явление сложное, многогранное, во многом еще не исследованное. Рубить здесь сплеча нельзя. Очевидно, главный критерий здесь — в каких обстоятельствах человек попал в плен и как он вел себя в плену.

Естественно, в процессе своих послевоенных исследований я искал и ответа на вопросы: как немцы относились к нашим летчикам, попавшим к ним в плен, как оценивали их бойцовские качества. Узнал и о беспримерном мужестве пленных летчиков, но пришлось столкнуться и с предательством: в армии Власова, оказывается, была и авиация!

С началом боевых действий, учитывая беззаветную храбрость советских летчиков, совершивших воздушные тараны, а также направлявших подбитые и горящие машины в скопления немецкой техники, Геринг отдал приказ: уцелевших после воздушных и наземных огненных таранов летчиков после допроса расстреливать.

Вообще к авиаторам было особое отношение: для летного и наземного персонала советских ВВС были созданы отдельные лагеря военнопленных, так как немцы считали, что в авиации служили наиболее преданные коммунизму люди «сталинские соколы». В люфтваффе говорили: «Наши орлы воюют против сталинских соколов».