Отречение - Петр Проскурин

— Какое-то безумие… никогда со мной подобного не случалось, — сказала она и вновь потянулась ему навстречу; так прошел день, ночь, улучив момент, когда Петя отправился в магазин купить какой-нибудь еды, она позвонила тетке и на работу, сказав первое, пришедшее на ум, сообщила, что у нее бюллетень, думая вовсе не о работе и не о тетке, а о том, почему так долго не возвращается Петя. Встретив его на пороге с тяжелой хозяйственной сумкой в руках, повисла у него на шее; так и проскочил угарный остаток недели; они не отвечали ни на телефонные звонки, ни на звонки в дверь (кто-то раза три или четыре приходил и настойчиво звонил); Оля ушла с истончившимся лицом, с огромными беспокойными глазами, и Петя, вымыв посуду, кое-как прибрав свою комнату, попытался читать, но тут же бросил. Спать он тоже не мог и, присев к столу, часа за два набросал черновик давно задуманной статьи, правда, остро дискуссионной, о праве наследования при социализме, о плюсах и минусах существующего законодательства в данном вопросе; он увлекся, стал более тщательно, пункт за пунктом прорабатывать и обосновывать положение за положением и спохватился лишь к вечеру. В окнах уже сгущалась синева, телефон молчал. Беспокойно походив по гостиной, прислушиваясь и поглядывая на телефон, он быстро подошел к нему и решительно снял трубку. Набрав номер и услышав голос Оли, помедлил.

— Петя, ты? — услышал он ее далекий и грустный голос. — Прости, никак не могла позвонить… Это было ужасно, с тетей истерика… Петя, слышишь, ты меня не оставляй, будь со мной. Я тебе позвоню… Я сегодня не смогу прийти…

— Почему? Что, ну скажи, что?

— Ужасно, мне ее так жалко, она ведь старая и совсем больная, — говорила Оля, понизив голос. — Ты не представляешь, что мне пришлось вынести… Я тебя люблю, слышишь? — перешла она на шепот. — Больше не могу говорить, завтра в семь у тебя… Слышишь?

— Ага, не очень там давай себя терзать, — сказал он. — Тетка свое отжила, жду.

Положив трубку, он побрился, с наслаждением постоял под прохладным душем и, надев лучший свой костюм, светлый, спортивного покроя, через час уже был в небольшой прихожей перед Олей, обтянутой стареньким тренировочным костюмом, с мокрой тряпкой в руках.

— С ума сошел! — сказала она ему тихо, с нестерпимо вспыхнувшими и засиявшими глазами. — Уходи! Что ты наделал! Ты не представляешь, что сейчас начнется!

— Кто пришел? — раздался низкий, страдающий женский голос. — Ольга, кто пришел?

— Я сейчас, тетя, — отозвалась девушка, по-прежнему не отрывая от Пети взгляда. — Это… Это…

— Ваш новый родственник, Анна Михайловна, — громко сказал он. — Здравствуйте… можно войти?

На пороге в прихожей появилась невысокая седенькая женщина с нахмуренным воинственным лицом, с обмотанным в виде чалмы полотенцем на голове; она решительно обошла вокруг Пети, оглядывая его с головы до ног, как-то по-птичьи склонив голову, всем своим взъерошенным видом напоминая растревоженную, спугнутую с гнезда птицу. Неуверенно улыбаясь, Петя поворачивался вслед за нею, готовый ко всему, ко всякой неожиданности.

— Ольга! Брось же тряпку! — потребовала Анна Михайловна, обратив свой гнев на племянницу. — Приглашай гостя проходить, приведи себя в порядок и ставь чай! Мне тоже надо чуть-чуть взбодрить себя… простите, очень болит голова… давление подскочило под двести… Вам, к счастью, этого не понять… Надо полагать, вы и есть герой романа… тот самый Петя?

Удовлетворившись согласным кивком гостя, Анна Михайловна повела его в комнату, чуть ли не насильно усадила в старенькое кресло в углу и, забыв о голове, о давлении, о своем намерении взбодрить себя, остановилась напротив новоявленного родственника, скрестив руки на груди.

— Вот вы, значит, какой гусар, — сказала она теперь уже иным, потеплевшим голосом.

— Я люблю Олю, — сказал он, чувствуя себя под ее взглядом не слишком уверенно и даже начиная жалеть маленькую женщину за ее внутреннее смятение и боль, прикрываемую бодрым голосом, и проникаясь невольной симпатией. — Мы любим друг друга, Анна Михайловна… вы должны понять… не сердитесь на Олю…

— Вот, вот, вот, — перебила Анна Михайловна. — Любим, и все! Как будто до вас никто никогда не любил! Вы же не в пустыне, вокруг вас живые люди, изношенные, больные сердца…

— Анна Михайловна…

— Тетя, ну пожалуйста…

— Вот, вот, вот, именно старые изношенные сердца, — со злорадной настойчивостью повторила Анна Михайловна. — Было время, юноша приходил в дом родителей девушки, знакомились… а сейчас все где-то происходит, на этих ужасных массовках, в этих чудовищных дискотеках, немыслимая, отвратительная стадность… Массовый балдеж… Слово-то какое ужасное! — с удовольствием подчеркнула новое для себя словечко Анна Михайловна. — Ольга, что же ты?

— Иду, тетя, иду, сейчас заварю чай, — донесся из полуоткрытой двери в кухоньку голос Оли.

Тотчас появившись, она набросила на стол свежую скатерть, поставила расписные пузатые фарфоровые чашки; Анна Михайловна стала помогать ей и в ответ на возражение Пети вновь перешла в наступление, решительно заявив, что где-нибудь на своих ужасных массовках они могут поступать как угодно, а в порядочном доме все должно идти прилично. Когда сели за стол, Анна Михайловна, перехватив взгляд племянницы, вспомнила о полотенце, обмотанном вокруг головы, и ушла приводить себя в порядок; Петя, покосившись на дверь, придвинувшись к Оле, легонько прижал ее к себе, поцеловал; они улыбнулись друг-другу, как заговорщики, окончательно развеселились.

— Петя, скажи, о чем ты сейчас думал? — спросила она, удерживая себя от желания взять его за руку.

— Знаешь, я неожиданно вспомнил, как увидел тебя в первый раз…

— Как странно, я тоже об этом сейчас подумала, — призналась она, и в ее голосе ему послышалось что-то чужое, даже отстраняющее.

Появилась Анна Михайловна, совершенно преобразившаяся, в темном строгом платье с глухим высоким воротом, причесанная, с сережками в ушах и старинной камеей, извлекаемой на свет только в самых торжественных случаях. Анна Михайловна даже слегка подкрасила губы, напудрилась и помолодела. Маленькая, взволнованная, торжественная, она села на свое место, придвинула к себе чашки и стала разливать чай. Петя молча взял чашку; Оля, чему-то своему улыбаясь, тоже задумалась, и за столом установилась тишина; Анна Михайловна помедлила, пытаясь овладеть положением, зорко взглянула на племянницу, затем на гостя (не поссорились ли здесь во время ее отсутствия?) и сказала:

— Прошу, вот варенье… малиновое, свежее, мне подруга привезла с дачи… Вы любите, Петя, малиновое варенье? Ведь мне можно так вас называть?

— Конечно! — обрадовался он, и в душе у него опять шевельнулось теплое чувство к чуткой маленькой женщине, смотревшей на него с таким доверием и грустью.

— Я на вас, Петя, еще не видя вас и ничего о вас не зная, ужасно рассердилась, — продолжала Анна Михайловна. — Я понимаю, как это несправедливо, но и вы должны меня понять… Откуда-то появляется разбойник, молодец — косая сажень в плечах и грабит посреди белого дня! Забирает единственное, самое дорогое! Каково? Я понимаю, молодость эгоистична, так уж устроена жизнь… Однако что же я? — встрепенулась Анна Михайловна. — Вот вам пример, старость тоже не хочет смириться, хотя ей ничего другого и не остается… вот, вот… вот…

Искренне огорчившись за неумение сдержать себя, Анна Михайловна совсем по-детски расстроилась, стала оправдываться, и Петя, выручая ее, попросил еще чаю, затем сказал:

— Мне кажется, Анна Михайловна, мы с вами станем друзьями… вот увидите!

— Дай Бог, дай Бог! — еще больше оживилась хозяйка и, совсем уже растрогавшись и не желая себя сдерживать, подхватилась, обошла стол и чмокнула Петю в затылок. — Дай Бог! — повторила она, возвращаясь на свое место. — Вы, Петя, должны знать, Ольга — вся моя жизнь, больше у меня ничего нет и не будет… Так уж получилось…

— Анна Михайловна…

— Погодите, Петя, погодите, — остановила Анна Михайловна, — я просто объясняю. Ольга выросла у меня… Ее отец, мой единственный брат, и мать Ольги ушли из жизни почти в один год… правда, брата так уж отделала война, живого места не было… Вот она у меня и осталась на руках, а было ей чуть больше годика… Из соски кормила.

— Тетя, ну зачем? — попыталась остановить ее Оля. — Опять расстроишься, поднимется давление, состряпаешь себе неотложку, бессонную ночь…

— Я своего брата обожала, красавец, не в пример мне, высокий, сердце золотое… Инженер-строитель, на войне саперами командовал… Знайте, Петя, если вы Ольгу обидите, вам не будет прощенья! Сироту грех обидеть…

— Тетя!

— Ну, молчу, молчу, — как-то испуганно и покорно кивнула Анна Михайловна, чувствуя подступавшую усталость. — Простите… Ну, день такой особенный, вот и понесло, понесло…

— За что же прощать, — рассудительно сказал Петя, чувствуя себя необычайно хорошо и уютно. — Мне тоже вам надо много важного рассказать… Это ведь так естественно, у меня вот тоже что-то голова кружится, — показывая, как это происходит, смешно зажмурившись, он повел головою сначала в одну сторону, затем в другую; в ответ на откровенность ему тоже хотелось сказать сейчас о себе самое главное, сказать все — и тайное, и неприятное; он знал, что именно сейчас, именно здесь правильно поймут и простят; ясный и в то же время как бы предостерегающий, останавливающий взгляд Анны Михайловны заставил его замолчать. К тому же и Оля, вскочив и обхватив его сзади за плечи, не давала ему подняться и, смеясь, тепло дышала в голову.