Балерины - Валерия Носова

Отправились к «Доминику», куда часто заглядывали русские.

— Очень скучаю по России, — говорила она.

— Так за чем дело стало?! Поезжайте!

— Поехала бы не задумавшись!.. Но это от меня не зависит. Что станется с моей труппой? К тому же мною распоряжаются за моей спиной импресарио, менеджеры… Сейчас едем на отдых в Ниццу, а в будущем году в это же время буду снова танцевать в Париже…

В августе начинались репетиции для очередного турне по Европе, и Павлова вернулась в Англию. Благодаря деловой хватке Дандре артисты труппы заранее знали, какие гастроли их ожидают: Виктор Эммануилович печатал сообщения об этом на программах всех знаменитостей, гастролировавших в лондонских театрах.

Перед отъездом в отпуск Анна Павловна отправилась па один из таких концертов. Взявши в руки программу, она прочитала о порядке гастролей на ближайший сезон 1930/31 года, планируемый ее мужем. Как импресарио своей жены он уже давно перестал советоваться с нею.

Встречаясь наутро в репетиционном зале с сотрудниками, она с горькой улыбкой выбросила из сумки смятую программу и сказала Алджеранову:

— Когда я, только что вернувшись из поездки, вновь вижу на программе, что мне предстоит, я чувствую себя рабой!

«Павлова редко жаловалась, — подчеркивает Алджи, — и потому ее слова прозвучали особенно грустно».

Балетные спектакли в Европе предполагалось начать с Голландии, где год назад Павловой было оказано особенное внимание. Она с юмором вспоминала трогательно-смешную заботу об артистках. В театре, во время репетиций, всем подавали на сцену кофе с пирожками. Пришлось деликатно попросить отменить этот приятный обычай: и время терялось, и прерывались занятия.

Сюрпризом для павловцев оказался сказочный обычай страны, с которым они познакомились в Утрехте. Театр был анекдотически пуст перед спектаклем: всего человек сто вместо сотен и тысяч. Разгневанный Дандре побежал к директору узнать, что случилось.

— Дорогой мой, — смеясь, воскликнул тот, — замерзли каналы, и вы не можете рассчитывать на появление зрителей в театре: ведь это первый лед, и сама королева будет сегодня кататься на коньках!

Все это было так похоже на русские святки с морозами, коньками, санками, елками, что Анна Павловна, как в детстве, почувствовала себя счастливой. Тут же она заявила, что непременно будет кататься на коньках по каналам в следующий приезд, непременно зимой.

Но жизнь, судьба, назовите это как хотите, распорядилась по-своему…

Первый раз за много лет Анна Павлова пропустила спектакль.

Этот факт всполошил журналистов.

Газеты Голландии коротко сообщали: «Павлова прибыла сюда в субботу 17 января из Парижа в свое последнее кругосветное турне. В поезде, возвращаясь с Ривьеры, она простудилась…»

Врачи не советовали ей ехать в Голландию. Там климат сырой и холодный, простое простудное заболевание может осложниться, говорили они.

Но ее труппа уже находилась в Гааге, и ей думалось, что русскому человеку зимние холода, замерзшие каналы и коньки помогут лучше Ниццы и Ривьеры. В Париже она только переехала с одного вокзала на другой и даже не побывала в Сен-Жермене у своих друзей.

— И к смерти она подошла с той же головокружительной быстротой, с какою жила и носилась по сцене! — заметила Труханова, с замиранием сердца следившая за газетными сообщениями о болезни Павловой.

В первоначальное сообщение из Гааги о том, что Павлова пропускает спектакль из-за болезни, никто не поверил. Еще в Мариинском театре, несмотря на категорическое запрещение врача, больная, она танцевала, заявив, что берет ответственность на себя. Павлова всегда танцевала, игнорируя не только грипп, насморк, но даже повреждение связок.

Воспаление легких перешло в гнойный плеврит. У постели Павловой днем и ночью дежурили врачи. Иногда к больной возвращалось сознание, и она беспокойно спрашивала:

— А моя труппа? Что с нею?

Последний раз, приподнимаясь на постели, как будто готовясь встать, она отчетливо и строго, как всегда распоряжалась, сказала:

— Приготовьте мой костюм Лебедя.

То была холодная ночь 23 января 1931 года.

Одному из организаторов английского балетного «Общества Камарго», Филиппу Ричардсону, посчастливилось при распродаже личного имущества Павловой приобрести шкатулку для драгоценностей, подаренную балерине в 1913 году ее ученицами.

Ричардсон отдал эту шкатулку Королевской академии танца в качестве премии для ежегодного конкурса группового танца, которые назывались Конкурсы на шкатулку Павловой. Проводились они несколько лет подряд. Осматривая бесценную покупку, Ричардсон в одном из ее ящичков нашел шесть серебряных сердечек, очевидно, по одному от каждой ученицы Павловой, принимавших участие в подарке. Победитель конкурса получал одно из сердечек.

О Павловой писали очень многие, и в России, и в других странах, где она выступала. Но, по признанию Дандре, глубже и полнее всех Павлову понимала все же русская публика, и самую верную оценку искусству балерины мы находим у русских критиков.

Михаил Фокин откликнулся на смерть Анны Павловой статьей, где определил место Павловой в мировом хореографическом искусстве, да и в жизни каждого художника сцены, кто хоть раз соприкасался с нею. Глубокий след оставило искусство этой великой русской балерины в душах сотен тысяч людей, видевших ее на сцене.

«Тяжело. Невыразимо тяжело на душе!

Умерла Павлова, — писал старый друг и партнер Анны Павловой.

…Кто не знал ее? Кто ее не любил?

Все русские гордились ею. Для балета, для всех танцующих она была идеалом. Для художников, композиторов, для балетмейстеров она была вдохновением.

Бесконечно любовались мы Павловой в «Умирающем лебеде». Волновала, до слез трогала она своим изображением смерти. Но в то же время хорошо, радостно было на душе, и казалось, что бессмертна красота, бессмертно великое искусство и нет ему конца.

…Павловой нет, нет ее искусства. Но влияние ее осталось. Павлова будет мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца…»

ЕКАТЕРИНА ГЕЛЬЦЕР

I. Артистическая семья

Искусство — это красота, а красота разлита во всем мире…

В середине шестидесятых годов прошлого века в старом московском доме, принадлежавшем некогда Голицыну, торжественно открылся Артистический кружок. Высокие окна гостиных, находящихся в бельэтаже, выходили па Большую Дмитровку с одной етороаы, на Театральную площадь — с другой; из окон самого вместительного зала был виден Охотный ряд. Когда устроители общества снимали это помещение под кружок, надеялись, что расположение дома в центре, близость Большого и Малого театров, университета, Благородного собрания позволит артистам, писателям, художникам, музыкантам постоянно видеться. Московская интеллигенция давно поговаривала о необходимости иметь нечто вроде клуба.

Почти каждый вечер в доме на Дмитровке звучала музыка или разыгрывались пьесы, обсуждались новые стихи. Кто-то выставлял свои картины, кто-то читал лекции.

Чтобы обойти монополию Императорских театров, запрещавшую частные публичные спектакли в Петербурге и Москве, представления Артистического кружка назывались «семейно-драматическими вечерами». Позже удалось добиться необходимого разрешения. Свое искусство показывали здесь Стрепетова, Рыбаков, Писарев, Пров Садовский; младшее поколение — Михаил Провович Садовский, Ольга Осиповна Садовская, Владимир Александрович Макшеев.

В осенние вечера, когда улицы Москвы казались совсем черными от тоскливого, идущего целый день дождя и грязных булыжных мостовых, в уютной белой гостиной Артистического кружка, за круглым столиком, случалось, вели неторопливую беседу Петр Ильич Чайковский и Александр Николаевич Островский, Василий Федорович Гельцер, Михаил Провович Садовский. Гельцер, где бы он ни появлялся, всюду привлекал внимание своей наружностью: гладко выбритое, красивое лицо, стройная фигура, изящество и своеобразие, сквозившие в походке, жестах, выдавали в нем танцовщика. Большие глаза светились умом.

Старшим среди четырех был Островский. Его хорошо знала вся Москва. По поводу пьесы «Свои люди — сочтемся», первоначально названной «Банкрот», В.Ф. Одоевский писал в одном из писем: «Я считаю на Руси три трагедии: „Недоросль“, „Горе от ума“, „Ревизор“. На „Банкроте“ я ставлю нумер четвертый».

Михаил Провович Садовский, сын известнейшего артиста Малого театра, человек по природе мягкий, добрый и вне сцены удивительно застенчивый, казался не знавшим его людям сухим и гордым. Но с друзьями был всегда сердечным и открытым.

Гельцера и Садовского связывала глубокая и крепкая взаимная симпатия. Оба выросли в обстановке страстных споров о русском театре, оба с детских лет были приучены видеть в труде цель жизни. А широта интересов, рожденная постоянным стремлением к самообразованию, воспитала в них уважение к чужому мнению и умение горячо отстаивать свои принципы. Имело значение и то, что у них было не только одно начальство — контора Императорских театров, но и один зритель — спектакли Малого театра нередко шли в помещении Большого.