Отражения в золотом глазу - Карсон Маккаллерс

Солдат задержался в лесу, собирая охапки сырых листьев. Кончив работу, он пересек газон, направляясь в сторону казармы, и в этот момент его взгляд случайно упал на ярко освещенную прихожую. Дальше идти он не смог. Он стоял в ночной тишине без движений, его руки висели как плети. Когда за столом резали окорок, солдат, сглотнув слюну, продолжал серьезно и задумчиво смотреть на жену капитана. Его лицо оставалось неподвижным, и только время от времени он щурил свои золотисто-карие глаза, словно обдумывая какой-то сложный план. После того как жена капитана вышла из столовой, он еще некоторое время постоял у окна. Потом медленно повернулся. Свет из окна отбрасывал на лужайку его большую тусклую тень. Солдат шел под бременем какого-то темного желания. Его шаги были бесшумны.

Глава вторая

Ранним утром следующего дня рядовой Уильямс отправился на конюшню. Солнце еще не взошло, воздух был бесцветный, прохладный. Молочные полосы тумана льнули к влажной земле под серебристо-серым небом. Ведущая на конюшню тропинка шла вдоль обрыва, с которого открывалась обширная панорама. В лесу царили осенние краски, среди темной зелени сосен виднелись багряные и золотые всполохи. Рядовой Уильямс медленно шел по усыпанной листьями тропинке. Порой он останавливался и неподвижно замирал, словно прислушиваясь к отдаленному зову. Его загорелое лицо раскраснелось на утреннем воздухе, на губах белели следы молока, которое он пил на завтрак. Он не спешил и добрался до конюшни как раз к восходу солнца.

В конюшне было темно и безлюдно. Воздух здесь был душный, теплый, кисловатый. Проходя между стойлами, он слышал мирное дыхание лошадей, сонное сопение, негромкое ржание. В полумраке поблескивали и поворачивались вслед ему глаза. Молодой солдат достал из кармана кулек с сахаром, и вскоре его ладони стали мокрыми и липкими. Он прошел в стойло к маленькой беременной кобыле, погладил ее по выпуклому животу и постоял рядом, обняв за шею. Потом выпустил в загон мулов. Теперь он был с лошадьми не один, в конюшне появились другие солдаты. Суббота на конюшне — день тяжелый: с утра начинались уроки верховой езды для офицерских жен и детей. Вскоре от разговоров и тяжелого топота стало шумно, лошади в стойлах нервничали.

Госпожа Пендертон пришла одной из первых. С ней, как обычно, был майор Лэнгдон. Сегодня их сопровождал капитан Пендертон — редкий случай, так как он любил ездить один и попозже. Пока седлали лошадей, все трое сидели на изгороди выгона. Первым рядовой Уильямс вывел Феникса. Рана, о которой вчера упоминала жена капитана, оказалась пустяковой: на левой передней ноге виднелась небольшая ссадина, смазанная йодом. На ярком солнечном свету жеребец нервно раздул ноздри и, выгнув длинную шею, стал озираться по сторонам. Кожа была гладкой, как шелк, а густая грива так и переливалась на солнце.

На вид жеребец был тяжеловат, с мясистыми ногами и толстоватыми бабками, но двигался с изумительной, надменной грацией и однажды на скачках в Камдене даже обошел своего отца — знаменитого чемпиона. Когда госпожа Пендертон забралась на него, он дважды заржал и повернул к скаковой дорожке. Потом натянул удила, выгнул шею, высоко поднял хвост и бешено метнулся в сторону, так что на мундштуке показались легкие клочья пены. Госпожа Пендертон громко рассмеялась и проговорила дрожащим от страсти и возбуждения голосом:

— Ах ты, мерзавец!

Схватка закончилась так же внезапно, как и началась. Эти молниеносные стычки происходили каждое утро, трудно было назвать их настоящей схваткой. Когда жеребец — плохо выезженный двухлеток — впервые оказался на конюшне, упрямству его не было конца. Два раза он сбрасывал госпожу Пендертон, а однажды, после ее возвращения с прогулки, солдаты увидели, что ее губы сильно разбиты, а жакет и блузка в крови.

Теперь короткая ежедневная схватка носила явно показной характер и, как шуточная пантомима, исполнялась для собственного удовольствия и развлечения зрителей. Даже когда на мундштуке показалась пена, жеребец продолжал двигаться капризно и грациозно, словно знал, что за ним наблюдают. После окончания схватки он спокойно остановился и вздохнул, как вздохнул бы, посмеиваясь и пожимая плечами, молодой муж, уступая желанию любимой капризной жены. Не считая этих показных бунтов, лошадь была теперь прекрасно выезжена.

Всем постоянным наездникам работающие в конюшне солдаты дали прозвища. Майора Лэнгдона окрестили Быком — сидя в седле, он низко опускал широкие тяжелые плечи и наклонял голову. Майор прекрасно держался в седле, а в бытность свою лейтенантом был отличным игроком в конное поло. В отличие от него капитан Пендертон как наездник никуда не годился, но не подозревал об этом. Он сидел прямо, словно шомпол, как его когда-то учил инструктор верховой езды. Возможно, он навсегда бы оставил конный спорт, если бы когда-нибудь смог увидеть себя сзади. Во время езды его ягодицы то разъезжались, то вяло сходились, за что солдаты и прозвали его Трясогузкой. Госпожу Пендертон называли просто Леди, столь высоко ценили ее на конюшне.

Этим утром все трое во главе с госпожой Пендертон отправились в неторопливую прогулку. Рядовой Уильямс долго глядел им вслед, пока они не скрылись наконец из виду. По стуку копыт он догадался, что всадники перешли на галоп. Солнце светило ярко, небо потемнело до знойного синего цвета. В прохладном воздухе чувствовался запах прелых листьев и дыма. Солдат стоял так долго, что к нему подошел сержант и добродушно рассмеялся:

— Эй, мечтатель! Сколько можно таращиться?

Стук лошадиных копыт смолк. Молодой солдат отбросил волосы со лба и медленно принялся за работу. За весь день он не проронил ни слова.

Вечером рядовой Уильямс переоделся и отправился в лес. Он шел опушкой и вскоре достиг того места, которое расчистил для капитана Пендертона. На этот раз дом не был ярко освещен: свет горел только в комнате на втором этаже и на веранде, рядом со столовой. Солдат подошел ближе и увидел, что капитан сидит один в кабинете; следовательно, жена капитана находилась в освещенной комнате второго этажа, за опущенной шторой. Этот дом, как и все по соседству, построили недавно, и деревья во дворе еще не успели вырасти. Капитан посадил возле стен с десяток кустов лигуструма, чтобы место не казалось слишком необжитым и пустым. Мясистые вечно-зеленые листья скрывали солдата от взгляда с улицы или из соседнего дома. Он стоял так близко от капитана, что, открыв окно, тот смог бы достать до него рукой.

Капитан Пендертон сидел за письменным столом спиной к рядовому Уильямсу. Работая, он пребывал в постоянном нервном напряжении. Помимо книг и бумаг на столе стояли графин красного стекла и термос с горячим чаем, лежала пачка сигарет. Капитан пил чай вперемежку с красным вином. Через каждые десять-пятнадцать минут он вставлял в янтарный мундштук новую сигарету. Он проработал до двух часов ночи, и все это время солдат непрерывно наблюдал за ним.

С этого дня начались удивительные времена. Каждый вечер солдат приходил из леса и наблюдал за тем, что происходит в доме капитана. На окнах столовой и гостиной висели кружевные занавески, сквозь которые он видел все, сам оставаясь невидимым. Он стоял чуть в стороне от окна, чтобы свет не падал ему в лицо. Ничего особенного в доме не происходило. Нередко хозяева уходили вечером в гости и возвращались за полночь. Как-то они пригласили на ужин шестерых человек, но чаще проводили вечер с майором Лэнгдоном, который приходил то один, то с женой. Сидели в гостиной, пили вино, играли в карты, разговаривали. Солдат, не отрываясь, смотрел на жену капитана.

За это время рядовой Уильямс немало изменился. У него вошло в привычку внезапно останавливаться и подолгу глядеть в пустое пространство. Убирает конюшню или седлает мула и вдруг словно впадает в транс — неподвижно замирает и порой даже не слышит, что его зовут. Сержант, заметив это, обеспокоился: то же самое творилось с молодыми солдатами, затосковавшими по дому и женщинам и замыслившими дезертирство. Но когда он стал допрашивать рядового Уильямса, тот ответил, что совершенно ни о чем не думает.

Молодой солдат говорил правду. Лицо его было сосредоточенным, но в голове не было ни определенного плана, ни вообще мыслей. Он вспоминал то, что видел ночью, когда проходил мимо освещенной передней капитанского дома. Он не думал ни о Леди, ни о ком-либо другом, а просто замирал и как бы впадал в транс. В глубине его сознания зарождалось что-то медленное и темное.

Четыре раза за свои двадцать лет солдат действовал по собственной воле, не испытывая давления внешних обстоятельств, и всякий раз этому предшествовало точно такое же состояние. В семнадцать лет, работая на хлопковой плантации, он накопил сотню долларов и купил корову, которую назвал Жемчужиной. На отцовской ферме корова была совершенно ни к чему. Торговать молоком они не могли, так как наспех устроенный хлев не прошел государственной инспекции, а молока корова давала гораздо больше, чем требовалось их небольшой семье. Зимой юноша вставал до рассвета и отправлялся с фонарем в стойло. Он доил корову, прижавшись лбом к ее теплому боку, что-то настойчиво ей шептал. Сомкнув ладони, он погружал их в ведро с пенящимся молоком и пил медленными глотками.