Приводя дела в порядок (сборник) - Геннадий Башкуев

Митенька, старший сын, умер от рака крови, когда мы ходили в детский сад, и Мише с тех пор особенно туго вязали шарф и особенно громко звали из окна домой, домой, ведь уже поздно, и, не дай бог, продует, не дай бог, ночь украдет Мишу. Это, конечно, такое горе для Тони, говорила бабушка. Но прошло лет пять, и Тонино горе стало уставшим, раздражительно-тревожным. Миша, носки теплые надень, я сказала!

Наконец мы приехали в деревню. Деревня была одной улицей. С одного конца – колодец, с другого – дуб. За домами – огороды, за огородами – лесок, за леском – лес, а там и вовсе край мира, все срывается и падает в пустоту.

Дом пока не понял, что апрель, что приехали хозяева, носатый с «Урала», и потому дышал февралем. Миша убежал куда-то, а я ходил шпионом в носках, скрипел половицами и порядочно застудил ноги. Из одной маленькой комнатки выскочили Мишины родители, почему-то в черных рабочих халатах, и оказались совсем чужими, темными людьми. Васька! Васька! – тетя Тоня звала кота обратно из елок, из зимы, из заледеневшей земли, но он все не шел. Мне страшно было слушать ее, страшно было смотреть в сенях на что-то большое, завернутое в брезент, замерзшее. И как в этих холодных комнатах помещается лето? Васька! Васька!

Миша повел меня с экскурсией. Здесь, значит, колодец, здесь, значит, дуб, на котором хорошо делать шалаш, здесь, значит, алкаши живут, а здесь – Лиза. О, Лиза! Эта та, которая?.. Та, та. О! Лиза приезжает в начале июня и целуется со всеми у костра. Грудь у нее вооот такая, очень большая, джинсы у нее и волосы в хвосте. И со всем этим, со всеми поцелуями, она в конце августа уезжает обратно в Москву. Нам хватает разговоров до мая. Потому что грудь у нее – вооот такая. Впрочем, плевал я, лучше бы показал мне Миша, где они играют в карты, где собака с длинными такими ушами, где тут, в конце концов, трансформируются. Но, вообще, апрель, и пока тут нигде не трансформируются.

Мы приходим к обеду. И – о, чудо! – Васька вернулся! Тетя Тоня кричит ему ласково, пока он вертится в ногах. Васенька, Васенька! Мы едим ливерную колбасу, вареные яйца и черный хлеб. Тетя Тоня почему-то жует Ваське хлеб с колбасой и плюет с нежностью. Мы пьем сладкую воду с вареньем, которой каждому – ровно по стакану. Дядя Валера смеется над котом, улыбается золотыми зубами. И вообще апрель!

– Миша! Идите погуляйте!

– Недолго!

– И ноги смотри мне!

Мы сворачиваем за дом, перелезаем через забор. Снега уже нет, но есть много коричневой воды, целое море, дно из дубовых листьев. Миша идет впереди, а я ловлю волну, раздвигаю бездну морскую, рассматриваю траву под ногами. У дома Сальниковых садимся на поваленную березу. Мне хочется пить, потому что вода с вареньем была слишком уж сладкой.

– Тебе нравится твое имя? – спрашивает Миша.

Мне, конечно, не нравится. Я бы хотел, чтобы меня звали Федей, уютно, со щеками, с песочными печеньями под полотенцем, с видеомагнитофоном, с собакой – вот такое имя мне бы хотелось.

– А ты какое имя хочешь? – спрашиваю я.

– Митенька.

Я смотрю на Мишу. Жаль ли мне его? Сейчас я бы взял Мишу на руки. Мой бедный мальчик, с неровным почерком, с двумя ошибками в одном слове, с незащищенной макушкой. Давай я куплю тебе конструктор, давай шоколадное яйцо? Или в зоопарк? Или на карусели? Но тогда мне десять лет, и я не знаю, как отношусь к Мише. Он может больно пнуть в копчик, а мне нестерпимо хочется пить. Вокруг нас столько воды, что мы могли бы утонуть в овраге, но пить нельзя. И промочить ноги нельзя.

– Миша! Миша! Давайте обратно! – кричит тетя Тоня.

Мы возвращаемся к дому. Есть ливерная колбаса, а пить ничего нет. В колодце вода холодная, можно простудиться. То, что можно умереть от жажды, никого не волнует.

Мы загружаемся в машину и бросаем кота Ваську. Никто не пожует ему до следующей недели, но не скучай, Васька, сходи к алкашам. Может быть, они дадут тебе хотя бы косточку, а потом и май, а потом и лето, и костер, и бабушка из Перми, и вооот такая Лиза.

Всю дорогу домой я еду, чтобы выпить стаканов пять. И попрощаться с Мишей до поздней осени, до черного Васькиного октября. Теперь Миша – в деревню, а я – к Артему. И Артем действительно может убить меня кирпичом.

Мы с Настей и Игорем сидим на балконе, выставили ноги над бездной. Так жарко, что трещат провода. Мы слышим музыку из редких машин и раз в час – последние известия, больше не будет. Передает Москва. Во дворе Женя гуляет с братом Александром Петровичем. Горячие голоса шепчут Жене на ухо, а она отругивается. Женя сошла с ума давно, мы все привыкли, иногда плюемся в нее черемуховыми косточками. Бабушка в кресле обмахивается веером, поет.

Господи, вдруг кричит Тамара на улице, погиб Митенька. Ничто не предвещало. Июльский день встрепенулся и отчаянно забил крыльями.

И все мы тут же отмерли, побежали на стройку новой школы. Женя, Александр Петрович, бабушка, мы с Игорем и Настей, Артем, Роза Гавриловна, не помню имен. Тамара синеет впереди ситцевыми васильками. Я протыкаю подошву сандалий осколком бутылки, оставляю черные кровяные пятна на пыльной дороге, но все равно бегу с азартом.

– А как фамилия? – спрашивает Роза Гавриловна, задыхается.

– Агафоновы.

– Да ты что! Солдатова Люда! Солдатова, – говорит Тамара.

Всем делается страшно за Агафоновых.

Белого Митеньку достают со дна котлована. Песок струился вокруг, и он не смог ему сопротивляться, вздохнул, закрутился в воронках. Паша кричал, напрасно откапывал Митеньку, загнал песок под ногти, под веки.

Мы подслушиваем, особенно Настя, и заглядываем в котлован. Мы не жалеем мать Митеньки, брата Пашу, не читаем молитв. Каникулы нас утомили, ведь уже июль, и нам интересно. Мы даже не знали, что так, в песке, можно умереть.

Приезжает скорая помощь, громко хлопает дверьми, забирает Митеньку.

– В морг, – Настя знает лучше всех.

Женя раскачивается на берегу. Она бы хотела лечь на дно, укрыться сухими волнами, но Александр Петрович ее не пускает.

– Сколько ему было лет?

– Господи, господи…

– Это такая блондиночка невысокая? Люда Солдатова? – припоминает Роза Гавриловна.

А как в прошлом году утонул в Спасском Сашкин сын! Тоже жара стояла, и ударило в голову. Ведь ни о чем не думают, везде лезут, везде. И хоть бы какой-то поставили забор, чтобы спасти нас всех. Но забора нет, бабушка устало садится на лавку. А совсем недавно пела, расцветали яблони и груши, туманы проплывали над рекой.

В чьем-то окне работает телевизор, и оттуда – музыка из сериала, белые райские арки складываются в буквы.

Мы идем домой. Старухи толкают перед собой детские смерти. Бабушкина сестра Верочка, черно-белая, с круглыми коленочками, умерла от тифа еще до войны. И племянник Игорек, в шестьдесят лет, от инфаркта. У учительницы Татьяны Алексеевны, вспоминает Тамара, задохнулась в машине дочка. Кто там у Розы, мы не слышим, она отстает. Господи, господи…

Небо над нами ничего не выражает, только самолет летит. День расправляется равнодушной простыней. Кто уцелел – тот уцелел. И Роза, кажется, начинает говорить про малосольные огурцы.

– И не жалейте чеснока!

Лето после Митеньки закрутило гайки. Стало совсем сухо и жарко, песок летает по улицам, попадает в глаза. Мы с бабушкой, Игорем и Настей идем в Спасское купаться. На поле с огородами – поплавки из косынок. Давят колорадских жуков.

Настя замечает Пашу в озере. Солнце отливает его из бронзы, он чернеет и блестит в лучах, с силой толкает воду. Господи, господи… Мы плаваем, как можем, и ложимся на берегу. Бабушка накрывается с головой простынкой, чтобы не обгореть, а мы зажмуриваемся и остаемся в жаркой темноте.

Линии электрических проводов перечеркивают нас своими тенями. Над нами на холме раскачивается Женя. Не слышно мелодии приемника с огородов, крика стрижей – только стрекотание проводов в жару.

Мы идем кормить кота. Конец августа. Хозяйка уехала в поздний отпуск. Вечная история. В лифте мы говорим, что тут, через дорогу от МИДа, Лена жила с Митенькой, он заболел раком мозга, быстро умер, Лена осталась в квартире, хоть квартира и родителей, но они не выгоняют, а Лена так и называет его всегда Митенькой, вот уже семь лет. Всего пять этажей, но мы успеваем пролистать книжицу. Мы, собственно, идем кормить кота, так что все это – для справки.

Кота едва не замучила старуха в Медведково. Его спасли, нашли ему новый дом. Но он пугливый, постоянно прячется и ест украдкой. Я бы тоже ел украдкой, живи я напротив МИДа.

Лена оставила открытое окно, белье на веревке, хлеб на кухонном столе. Мы заглядываем всюду, будто бы в поисках кота. Кис-кис-кис – фальшиво шипим мы на два голоса. Кот не выходит. Старуха из Медведково мерещится ему. Мы высыпаем корм на газетку и садимся на кровать ждать.