Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 2, 1926-27 годы) - Павел Лукницкий

7 июня вечером читали Державина (второй том), которого я принес.

8.07.1926

Утром я пришел, сказал, что сегодня похороны Волынского, гражданская панихида в Союзе писателей - в час дня, а потом вынос и похороны на Волковом кладбище. АА решила поехать прямо на кладбище - во-первых, потому что ей удобней прямо на трамвае доехать до кладбища, чем пешком идти в Союз; во-вторых, ей неприятна гражданская панихида, в-третьих, на кладбище АА пошла бы и на могилу отца - посмотреть железный крест, которого она еще не видела. Но в 1 1/2 она пришла с Пуниным прямо в Союз - пришла в тот момент, когда Федин стал читать речь.

В Летнем саду АА была первый раз с О. А. Судейкиной. До этого не бывала, потому что казалось странным после царскосельских парков пойти гулять в Летний сад.

В Летнем саду за столиком ресторана АА сидела в 15-16 году, был в ресторане телефон. АА сказала, что здесь случились великие события ее жизни.

АА бывала в Летнем саду много. Бывала с Григорием Герасимовичем.

Говорила о статье О. Мандельштама - "Жак родился и умер". "Прекрасная статья", - дышит благородством.

АА говорит, что не может понять в Осипе одной характерной черты: статья по благородству превосходна. Но в ней Осип Мандельштам восстает, прежде всего, на самого же себя, на то, что он сам делал и больше всех. То же с ним было, когда он восстал на себя же, защищая чистоту русского языка от всяких вторжений других слов, восстал на свою же теорию, идею об итальянских звуках и словах в русском языке (его стихотворения - итальянские арии). Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства - с чистейшим благородством восставать на то, чем он занимался, или что было его идеей.

Пили пиво в Летнем саду за столиком.

Пунин был у Лисенкова седьмого июня вечером. 8 июня предлагал АА снять комнату у Лисенкова и поселиться у него (у Лисенкова большая квартира, и он сдает комнаты знакомым).

Утром нашла: "Евгений Онегин" - "Куда, куда вы удалились, в е с н ы моей златые д н и" (А. Шенье).

В трудные годы все окружающие АА приучились курить махорку. АА никак не может курить ее, и папиросы были большим расходом и обменом.

Разговор об эмигрантах. Ростовцев (историк, профессор) за границей ругает оставшихся здесь и называет их предателями, потому что они работают на большевиков.

АА: "Может быть два положения, чтоб было ясно: либо все уехали, либо все остались.

1. Все уехали. Нет Эрмитажа, Рембрандтовские полотна - вместо скатертей и половиков, потому что объяснить некому. Зимний дворец - груда пепла и в ней живут беспризорные.

Полный развал. А армия - сталась бы на год - на два, потому что военным нельзя смело было уехать - и давление на них; могла бы просуществовать год-два (т. е. удержать фронт. А в стране все бы погибло). Иностранцы не вмешивались бы - ждали бы, что вот - новая Америка, которую они откроют и разделят.

2. Никто не уехал бы. Была бы общественность, сейчас ее нет, потому что слишком мало людей осталось. А тогда пришлось бы считаться. Те, кто уехали, спасли свою жизнь, может быть, имущество, но совершили преступление перед Россией.

Вот сейчас осталось, скажем, двенадцать профессоров, старых. Скоро их не будет совсем. Новые - не годятся, плохо подготовлены. Будут выписывать немцев, когда туго придется, и платить им русские деньги. А если б не уехало большинство профессоров - и уровень подготовки молодых был бы лучше, молодые могли бы заменить старых, когда они (многочисленные) постепенно бы выбывали".

Я ездил по просьбе АА к Мане. Маня бессовестна до последней степени обокрала АА, украла все платья, белье, чулки и пр. АА ей платила восемь рублей жалованья. Маня брала на керосин еще рублей восемь в месяц (а как выяснилось теперь, без Мани, АА расходует керосин на 60 копеек в месяц), утаивала деньги всячески, морила голодом Тапа, приходила в час, в два, уходила за провизией и пропадала на четыре-пять часов; потом возвращалась и сейчас же уходила совсем, часто вовсе не приходила.

Уехала давно в деревню "на неделю" и пропала на три недели, а перед отъездом сделала гадость АА (с Союзом). Совершенно ясно, что Маню держать дальше нельзя.

Маня, вероятно, придет завтра (после моего сегодняшнего визита к ней). Решено (я и Пунин настаивали), что АА завтра откажет ей. Но АА отказать кому-либо - всегда мучительно. Какая-то совестливость необычная, уже, что ли; как-то здесь отсутствует твердость - мягкость характера стесняет АА. АА стесняется.

Прощаясь со мной вечером, АА сконфуженно как-то спрашивала меня: что же завтра сказать Мане?

Были с Пуниным на Волковом кладбище (сели в трамвай на углу Литейного и Невского, отделившись от процессии, и приехали раньше), пошли на могилу отца. Потом - была на похоронах Волынского. Очень опечалена скудостью похорон. Весь вечер потом вспоминала и говорила о том, как бедно, как плохо его хоронили, какие были скверные и неуместные речи на кладбище. Удел ученых и писателей.

Вечером была у Соломиной (шведки) - долго. Там были разные люди преподаватели. Один был у Бенуа и рассказывал, как Бенуа ругает все, что увидел здесь после возвращения из-за границы. АА мне сказала: "Это, конечно, правильно, здесь все очень изменилось, но и Бенуа сам тоже изменился. В прежнее время за границей он, эстет и специалист, разве увидел бы какую-нибудь забегаловку многоместную, обратил бы на нее внимание? Конечно, нет. А теперь обращает, потому что это вызывает в нем воспоминания всякие".

9.07.1926

Вечером была у меня. С ней вместе вошел Шлом, пришедший к папе. Сидела у меня - читала "Поэтическое хозяйство Пушкина" - Ходасевича.

Перелистав, сразу же заметила несколько примеров незнания Ходасевичем источников Пушкина: например, Ходасевич группирует местоимение "моя" в приложении к стране: "Под небом Африки моей" и пр. Одно из них - в связи с Батюшковым, который подробно объясняет, что... mia - с итальянского (уточнить), привела несколько примеров. Если бы Ходасевич совсем не затрагивал источников, считал, что его тема - другая, то он не показал бы своей неосведомленности. Но он, например, с большим самодовольством подает "Волшебный фонарь" Державина и упоминает и еще случаи влияния, которые знает.

АА не понимает, почему так ругали эту книжку. Книжка - ценная во всяком случае, несмотря на все свои недостатки (обесценивает ее только глава о "Русалке", совершенно ошибочная и с фантазированием).

Во всяком случае - это точная наука, не рассуждения вроде "тип Татьяны как русской женщины" или Айхенвальд.

Книга довольно небрежно сделана, но оправданием этому может служить и то, что она писалась в тяжкий год, что не было под рукой исчерпывающих материалов и пр.

Ходасевич - умный и тонкий человек.

О поэтах.

АА ставит резкую грань между одержимым "священным безумием" Мандельштамом и Ходасевичем, желчность и болезненность которого повлияла и на его психику.

АА вернулась домой и пообедала. Легла спать. Уже совсем засыпала, вдруг вспомнила какую-то строчку, нужную для работы. Стала вспоминать, чья она. Встала, подошла к столу, нашла ее в книге. И уже разработалась и не спала.

АА говорила о своей "вдоль лебяжьего канала" работе. Хочет сделать большой и довольно полный конспект, куда войдут влияния на Пушкина и Шенье, и Батюшкова, и Державина, и Le Brun'a. Впереди - ляжет подсчет александрийских стихов. Конспект этот в части Пушкин - Шенье АА хочет показать Щеголеву (это его тема).

Говорила, что сочла бы себя "мнительной" или "тронутой", если бы все новые находки в области Пушкина - Шенье ложились бы на все новые и новые стихи, захватывали бы все большее количество стихотворений Пушкина. Тогда работа бы расползалась, и было бы ясно, что в основе работы лежит неправильность какая-то, происходящая от "мнительности" в смысле нахождения влияний. Но у АА получается иначе: все новые находки ложатся на те же стихотворения, в которых уже было найдено много. Работа как-то углубляется, исчерпывается, утончается. И каждая новая находка подтверждает что-нибудь от найденного раньше.

АА сегодня, читая Державина, "нашла" превосходное, великолепное стихотворение (очень ей понравилось и - между прочим - ритм) Суворову (второй том).

Пришла ко мне в 8 1/2, потом пили чай в столовой, где были папа, мама и Шлом. Говорила с папой об архитектуре (с горечью заметила, что сегодня ночью украдены бронзов. (...) с решетки Летнего сада), говорили о Кавказе, о преподавании и конкурсных экзаменах, только что введенных, но уже, кажется, аннулированных всякими ограничениями и разъяснениями, и о пр.

После чая пошла опять ко мне. Звонила Пунину (он просил у нее три рубля в долг, а АА забыла дать).

Вышли вдвоем в 10 1/2, пошли на Литейный в Шереметевский дом. Я зашел к Пунину, передал ему три рубля, а АА подождала меня на Литейном. Пунин устал, и у него сидел Боричевский (он заходил к АА сегодня, но не застал ее, к счастью). С Литейного я с АА пошли в Мраморный дворец - по Фонтанке, мимо Летнего сада и по Лебяжьей канавке. В Мраморном дворце АА сразу же села за Шенье и "Поэтическое хозяйство", я поставил чай. Сидели, разговаривали о Шенье, и о работе, и обо всем. Неожиданно уже после 11 1/2 постучал Пунин ревнивый, мрачный, злой и молчащий.