Темные аллеи - Иван Бунин

- Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколько тебе лет? Восемнадцать?

- Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.

Поднялись по крутой лестнице, по истертому коврику, повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный коридор, он остановился, всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и посмотрела, какой номер:

- Пятый! А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже...

- Если ты мне про него еще хоть слово скажешь, я тебя убью.

Губы у нее сморщились довольной улыбкой, она, слегка покачиваясь, вошла в прихожую освещенного номера, на ходу расстегивая пальтецо с каракулевым воротничком:

- А вы ушли и забыли свет погасить...

- Не беда. Где у тебя носовой платочек?

- На что вам?

- Раскраснелась, а все-таки нос озяб...

Она поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка, утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал по спине. Она сняла шапочку, тряхнула волосами и стоя стала стягивать с ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав усилие, чуть не упала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась:

- Ой, чуть не полетела!

Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей и теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:

- Сядь и давай ногу.

- Да нет, я сама...

- Сядь, тебе говорят.

Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено, ногу положил на другое, она стыдливо одернула подол на черный чулок:

- Вот какой вы, ей-Богу! Они, правда, у меня страсть тесные...

- Молчи.

И, быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями, откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена и встал с красным лицом:

- Ну, скорей... Не могу...

- Что не можете? - спросила она, стоя на ковре маленькими ногами в одних чулках, трогательно уменьшившись в росте.

- Совсем дурочка! Ждать не могу, - поняла?

- Раздеваться?

- Нет, одеваться!

И, отвернувшись, подошел к окну и торопливо закурил. За двойными стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо, вверх по Тверской, бубенцы на "голубках"... Через минуту она окликнула его:

- Я уж лежу.

Он потушил свет и, как попало раздевшись, лег к ней под одеяло. Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким, счастливым смехом:

- Только за ради Бога не дуйте мне в шею, на весь дом закричу, страсть боюсь щекотки...

С час после того она крепко спала. Лежа рядом с ней, он глядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы, думая с неразрешающимся недоумением: как это может быть, что она под утро куда-то уйдет? Куда? Живет с какими-то стервами над какой-нибудь прачечной, каждый вечер выходит с ними как на службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом два целковых - и какая детская беспечность, простосердечная идиотичность! Я, мне кажется, тоже "на весь дом закричу", когда она завтра соберется уходить...

- Поля, - сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо.

Она испуганно очнулась:

- Ох, батюшки! Извините, пожалуйста, совсем нечаянно заснула... Я сичас, сичас...

- Что сейчас?

- Сичас встану, оденусь...

- Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.

- Что вы, что вы! А полиция?

- Глупости. А мадера у меня ничуть не хуже портвейна твоего шулера.

- Что ж вы мне все попрекаете им?

Он внезапно зажег свет, резко ударивший ей в глаза, она сунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать в затылок, она радостно забила ногами:

- Ой, не щекотите!

Он принес с подоконника бумажный мешочек с яблоками и бутылку крымской мадеры, взял с умывальника два стакана, сел опять на постель и сказал:

- Вот, ешь и пей. А то убью.

Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая мадерой и рассудительно говоря:

- А что ж вы думаете? Может, кто и убьет. Наше дело такое. Идешь неизвестно куда, неизвестно с кем, а он либо пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо зарежет... А до чего у вас теплый номер! Сидишь вся голая и все тепло. Это мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с портвейном, он завсегда пробкой пахнет.

- Ну, не завсегда.

- Нет, ей-Богу, пахнет, хоть два рубля за бутылку заплати, одна честь.

- Ну, давай еще налью. Давай чокнемся, выпьем и поцелуемся. До дна, до дна.

Она выпила, и так поспешно, что задохнулась, закашлялась и, смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и поцеловал в мокрые, деликатно сжатые губки.

- А меня придешь провожать на вокзал?

Она удивленно раскрыла рот:

- Вы тоже уедете? Куда? Когда?

- В Петербург. Да это еще не скоро.

- Ну, слава Богу! Я теперь только к вам буду ходить. Вы хочете?

- Хочу. Только ко мне одному. Слышишь?

- Ни за какие деньги ни к кому не пойду.

- Ну то-то же. А теперь - спать.

- Да мне нужно на минуточку...

- Вот тут, в тумбочке.

- Мне на виду стыдно. Погасите на минуточку огонь...

- И совсем погашу. Третий час...

В постели она легла ему на руку, опять вся прижавшись к нему, но уже тихо, ласково, а он стал говорить:

- Завтра мы с тобой будем вместе завтракать...

Она живо подняла голову:

- А где? Вот я раз была в "Тереме", это за Триумфальными воротами, дешево до того, прямо даром, а уж сколько дают - съесть нельзя!

- Ну, это мы посмотрим где. А потом ты пождешь домой, чтобы твои стервы не подумали, что тебя убили, да и у меня дела есть, а к семи опять приходи ко мне, поедем обедать к Патрикееву, там тебе понравится - оркестрион, балалаечники...

- А потом в "Эльдорадо" - правда? Там сейчас идет чудная фильма "Мертвец-беглец".

- Великолепно. А теперь - спи.

- Сичас, сичас... Нет, Мур не стерва, она страсть несчастная. Я бы без нее пропала.

- Как это?

- Она папина сестра двоюродная...

- Ну?

- Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове, ему там грудь раздавило буферами, а мама умерла, когда я была еще маленькой, я и осталась одна на всем свете и поехала к ней в Москву, а она, оказывается, давно уж не служит по номерам горничной, мне дали ее адрес в адресном столе, я приехала к ней с корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а она с этой Анелей живет и вместе с ней ходит по вечерам на бульвары... Ну и оставила меня у себя, а потом уговорила тоже выходить...

- А говоришь, что ты без нее пропала бы.

- А куда ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меня погубила, да разве она мне зла желала! Ну да что об этом говорить. Может, Бог даст, место какое найду тоже в номерах, только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу, мне и чаевых будет довольно, да еще на всем готовом. Вот если бы тут, в вашем "Мадриде"! Чего бы лучше!

- Я об этом подумаю; может, и устрою тебе где-нибудь такое место.

- Я бы вам в ножки поклонилась!

- Чтоб вышла уж полная идиллия...

- Что?

- Нет, ничего, это я со сна... Спи.

- Сичас, сичас... Я что-й-то раздумалась...

26 апреля 1944

ВТОРОЙ КОФЕЙНИК

Она и натурщица его, и любовница, и хозяйка - живет с ним в его мастерской на Знаменке: желтоволосая, невысокая, но ладная, еще совсем молодая, миловидная, ласковая. Теперь он пишет ее по утрам "Купальщицей": она, на маленьком помосте, как будто возле речки в лесу, не решаясь войти в воду, откуда должны глядеть глазастые лягушки, стоит вся голая, простонародно развитая телом, прикрывая рукой золотистые волосы внизу. Поработав с час, он отклоняется от мольберта, смотрит на полотно и так и этак, прищуриваясь, и рассеянно говорит:

- Ну, станция. Подогревай второй кофейник.

Она облегченно вздыхает и, топая босыми ногами по циновкам, бежит в угол мастерской, к газовой плитке. Он что-то соскребает с полотна тонким ножичком, плитка шумит, кисло пахнет своими зелеными рожками и душисто кофием, а она беззаботно запевает на всю мастерскую звонким голосом:

Начинала ту-учка, ту-учка золота-ая...

На груди-и утеса велика-ана...

И, повернув голову, радостно говорит:

- Это мине художник Ярцев выучил. Вы его знавали?

- Знал немного. Долговязый такой?

- Он самый.

- Даровитый малый был, но дубина порядочная. Он ведь, кажется, помер?

- Помер, помер. Спился. Нет, он добрый был. Я с ним год жила, вот как с вами. Он и невинности меня лишил всего на втором сеансе. Вскочил вдруг от мольберта, бросил палитру с кистями и сбил мине с ног на ковер. Я испужалась до того, что и крикнуть не смогла. Вцепилась ему в грудь, в пинжак, да куда тебе! Глаза бешеные, веселые... Как ножом зарезал.

- Да, да, ты мне это уж рассказывала. Молодец. И ты все-таки любила его?

- Конечно, любила. Очень боялась. Надругался надо мной, выпимши, не приведи Господи. Я молчу, а он: "Катька, молчать!"

- Хорош!

- Пьяный. Кричит на всю студию: "Катька, молчать!" А я и так молчу. Потом как зальется, зальется: "Начивала тучка..." И сичас же подхватит на иные слова: "Начивала сучка, сучка молодая" - это я-то, значит. Со смеху помрешь! И опять - трах ногой в пол: "Катька, молчать!"

- Хорош. Но постой, я забыл: ведь тебя какой-то твой дядя привез в Москву?