Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

Долинину мишень показалась до крайности малой, а расстояние до крайности большим, но он постеснялся сказать об этом и, деловито прицелясь, выстрелил. Банка не шелохнулась. Пуля звякнула о камень и с тонким звоном ушла вверх. Такая же судьба постигла вторую, третью, четвертую и пятую пулю.

Долинин не выдержал.

— Что-то неладно! — сказал он. — Я не снайпер, конечно, но и не мазила. Что-то, не то. Или мушка сбита, или патроны подмочены, или вообще этот маузер гитлеровского однофамильца ни к черту не годится.

— Что вы, товарищ секретарь! Дайте сюда!

Цымбал извлек из кармана горсть патронов, пересыпанных махоркой, протер их пальцами и дополнил обойму.

— Это замечательный пистолет. Мой трофей. Шикльгрубер-то ко мне на счет записан. Я и маузером владел. Привыкнуть к нему надо, приловчиться.

Цымбал выстрелил. Банка подпрыгнула и упала на песок.

Долинин закусил губу.

— Поднять, что ли?

— Не надо. Я сам.

Цымбал выстрелил во второй раз, пуля отбросила банку метра полтора дальше. Тогда он выпустил в нее подряд все оставшиеся в обойме патроны. Банка прыгала, вертелась, перескакивала с места на место, проваливалась между камнями, но пули Цымбала доставали как-то ее и там.

— Всё! — наконец остановился Цымбал. Он набил патронами и вернул пистолет Долинину.

— Вы, кажется, красноармейцем были? — спросил Долинин сухо. — Где же вам удалось так пистолет освоить? В отряде?

— Почему только в отряде? Я оружием с детства увлекался. С поджигалок начинал. Знаете, из винтовочных гильз мастерили? Врежешь ее в деревянную рукоятку, просверлишь сверху дырочку для запала, внутрь — пороху, пыж, пульку… Над запалом — головка спички. Прицелишься, чиркнешь по спичке коробком — ударит по всем законам пиротехники. Иной раз разорвет…

— Не от этого ли и глаз пострадал?

— Глаз? Это осколком. — Цымбал прикоснулся рукой к черной повязке. — В начале войны было дело. Пытались урожай собирать. Пшеница стеной стояла, на редкость была пшеничка, никогда не видел такой, хотя я комбайнер старый. Не успели ее собрать. Я по крайней мере не успел. Разбили бомбами и комбайн, и меня. И, что досадно, когда привезли в больницу, на мне ни одной царапины. А вот глаза нет. И всё чем? Осколком, вот таким, с маковинку, с булавочную головку. Лечиться — где там! Бабы примочки делали.

— Как же вас в таком состоянии в армию взяли, да еще и рядовым бойцом? — недоверчиво спросил Долинин.

— Меня и не взяли, сам пристал в августе к ополченцам. Ну, а потом, когда нас окружили да помяли под Кингисеппом, стал по тылам к Славску пробираться. Встретился сначала с одним отрядом, а зимой и к вашим вот перешел: первый отряд немцы весь растрепали, рассеялись ребята кто куда.

— Зачем же вы пробивались в Славск?

— Сложный вопрос задаете, товарищ секретарь. — Цымбал умолк на минуту, добавил: — Врать не люблю, а и правду сказать нельзя. Я и сам-то ее узнал случайно, правду.

— То есть? Как это понимать? — Долинин нахмурился.

— Как хотите, так и думайте, а сказать ничего больше не могу. Извините, товарищ Долинин.

Цымбал поправил повязку на глазу, сел на бревно и принялся рыться в карманах, как бы желая показать этим, что разговор окончен. Долинин, пожал плечами, постоял-постоял за его спиной да и стал подниматься по тропинке к поселку.

2

Этим утром и Вареньке Зайцевой не хотелось идти в райком, разбирать скучные бумаги, линовать надоедливые ведомости, перекладывать папки с места на место. Вдвоем с лейтенантом Ушаковым они тихо бродили под обрывом, перепрыгивали через сбегавшие сверху ручьи и плоскими камешками «пекли блины» на воде. У лейтенанта это получалось великолепно — длинные серии рикошетов. Пущенный им камень ровно и быстро шел над поверхностью реки, легко касался ее, так же легко подскакивал, шел дальше, к противоположному берегу. Выпекался добрый десяток «блинов».

Варенькин камень или сразу врезывался в воду, или, раз подлетев, описывал в воздухе крутую, непременно сваливавшуюся влево, дугу и тяжело шлепался на стремнине.

— Физику надо знать, — смеялся Ушаков. — Угол падения равен углу отражения.

— При чем тут физика? — сердилась Варенька. — Просто вы себе выбираете хорошие камни, а мне какие попало.

Она первой заметила Цымбала, сидевшего на бревне, и шепотом сообщила Ушакову:

— Партизан. У него, наверно, какое-нибудь горе. Второй день сидит вот так и смотрит на воду. Ребята рады, что вернулись, гуляют, а он — никуда. Ни знакомых у него, ни родных…

— Война, — сказал Ушаков неопределенно и поздоровался с Цымбалом: — Здравия желаю! Из каких мест будете, если не секрет? — Он тоже присел на бревно и достал из кармана кожаный кисет.

Варенька устроилась по другую сторону от Цымбала. К ее великому огорчению — она уже озябла и хотела бы уйти в тепло, — мужчины разговорились. Цымбал, оказывается, хорошо знал танковую бригаду, в которой служил Ушаков. Началось выяснение подробностей.

— У вас там был комиссаром бригады товарищ Дрозд, — сказал Цымбал.

— Точно. Полковой комиссар, Илья Степанович Дрозд.

— Мы тогда, ополченцы, к Молосковицам отступали, кидались кто куда, командиров не хватало, путались в лесах, страхи нам всякие чудились, больше, чем было на деле. Вдруг где-то, вроде бы уже под Яблоницами, встречаем на дороге человека с ромбами в петлицах. Это он и был, Дрозд ваш. «Куда, говорит, так поспешаете? Не Родину ли продавать собрались? Почем берете?» Обидно было слушать. Чего только он нам не наговорил… Ну, в общем, собрал нас, вроде батальона получилось. Ничего дрались, за танками научились в атаку ходить. Держались долго на железной дороге.

— Правильно, было такое дело под Молосковицами, — сказал Ушаков. — Вернее, сюда ближе, к Большим Хотыницам.

— А потом нас забрали от танкистов, — продолжал Цымбал, — так и распрощались.

— Товарищ Ушаков, — не выдержала Варенька, видя, что разговору этому, как и всегда у фронтовиков, конца не будет; голосе звучал жалобно и обиженно. — Я совсем закоченела.

— Ну, друг, будь здоров, — сказал, поспешно подымаясь, Ушаков. Забегай, я тут, рядом. Вон за каменными домами фургоны стоят, видишь? Там и землянки наши! Наведывайся. Повспоминаем еще.

3

— Пешком быстрее будет! — нервничал Долинин, расхаживая по двору.

Разогревая мотор закапризничавшей «эмки», Ползунков одну за другой жег промасленные тряпки.

— Я что, Яков Филиппович! — возражал он. — Мое дело маленькое. Мое дело, чтобы машина была в порядке. Она и есть в порядке. А если бензин ни к черту, что я могу сделать? Давайте другой бензин.

— Командующий на таком же ездит.

— А запускает на каком? На авиационном. Что вы мне рассказываете, Яков Филиппович! Я его шофера все-таки немножко получше, чем вы, знаю.

— У тебя на все отговорка готова.

Долинину было от чего нервничать. Утром нарочный на мотоцикле привез ему пакет с вызовом на заседание Военного совета армии — «к 13.00». Зачем вызывали — Долинин не знал. Может быть, хотели просить о какой-либо помощи, как в январе просил изготовить партию лыж, как в марте — снабдить сеном, наладить производство понтонов и десантных лодок. Не проходило месяца, чтобы армия не давала району того или иного — и всегда спешного — задания. А сейчас, по весеннему времени, когда не только на дорогах, но и в оврагах уже не осталось снегу, — сейчас Долинин может помочь войскам ремонтом повозок, кузовов к машинам: фанерный-то завод на ходу — в армии это знают. Может быть, конечно, вызывают и в связи с тревожным положением на фронте? Ходят слухи, что немцы вновь готовятся штурмовать Ленинград…

И вот уже давно тринадцать ноль-ноль, Военный совет заседает, а тут эта нелепая задержка, всегдашняя история с искрой, которая, как в таких случаях острят шоферы, ушла в колесо.

— Яков Филиппович, — попросил Ползунков, — сядьте за руль, погазуйте.

Долинин влез в кабину, взялся за регулятор газа. Ползунков яростно вращал заводную ручку, по лицу его, со лба к подбородку, бежали струи — уже не пота, а нефти, — но мотор все молчал.

— Режешь ты меня, Алексей! — Долинин выскочил из машины. — Пропадай тут со своей механикой один! Ухожу!

— Чертова курица! — не выдержал и Ползунков. — На свалку пора! — Он в ярости ударил кулаком по капоту машины. И что́ там в этой «эмке»-ветеране случилось от такого удара? Долинин, отошедший было уже к воротам, даже обернулся от удивления, — мотор ее зафыркал, зачихал, заработал.

Выехали на фронтовую булыжную дорогу. По дороге мчались грузовики с боеприпасами, громыхали тракторы-тягачи; подскакивая на камнях и дымя на ходу, тарахтели кухни; шелестя резиной, пролетали легковые машины.