Ельцин - Тимоти Колтон

26 февраля 1986 года Ельцин выступал перед делегатами XXVII съезда КПСС. Ортодокс в одном отношении, еретик — в другом, он произнес миссионерскую, напыщенную речь, в которой подверг еще более резкой критике «непогрешимость руководителей», «особые блага» и «инертный слой приспособленцев с партбилетами», тормозящие внедрение новшеств. Ельцин стал первым партийным лидером такого уровня, предложившим провести определенную ревизию политических структур («периодическую отчетность» руководителей всех уровней — от секретарей на местах до генсека) и вслух сказавшим о том, что жизнеспособность режима зависит от проведения глубоких перемен. В самокритичном завершении своего выступления Ельцин не удержался от театральности, столь хорошо знакомой жителям Свердловска. Почему он не был столь же откровенен на последнем съезде партии в 1981 году? «Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта»[434]. Теперь же у него было и то и другое.

Приоритетом Ельцина в начале его работы в Москве стали кадровые перестановки. «У нас слишком далеко зашел консерватизм, — отметил он, выступая перед несколькими тысячами пропагандистов, проводивших линию партии в средствах массовой информации и в системе образования, в Доме политического просвещения 11 апреля 1986 года. — Городские власти занимались показухой: мы сами с усами, у нас все хорошо, мы лучшие в мире, не надо оголять Московские проблемы. Кто так продолжает думать, должен освободить место и уйти»[435]. Многие так и сделали. В первую же неделю работы Ельцин дал Владимиру Промыслову, который с хрущевских времен занимал пост председателя московского горисполкома и в политическом отношении не зависел от Гришина, полтора дня на то, чтобы уволиться. Когда Промыслов не принес заявления об уходе вовремя, Ельцин позвонил ему и сказал, что предлагает «уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому…»; через двадцать минут заявление уже лежало на столе. На место Промыслова Ельцин назначил Валерия Сайкина, директора ЗИЛа — крупнейшего автозавода страны. Чтобы осуществить этот замысел, Ельцину пришлось уговаривать Горбачева не назначать Сайкина министром автомобильной промышленности СССР[436]. За 22 месяца Ельцин уволил всех назначенных Гришиным секретарей горкома, две трети первых секретарей райкомов, а вместе с Сайкиным около 90 % руководителей созданной Промысловым муниципальной машины. На их места он ставил людей, лучше подготовленных технически и на 25 лет моложе; часто их приглашали по нестандартным каналам, например, как и в Свердловске, из числа директоров заводов. В Москве Ельцин был новичком, и в кадровых вопросах ему приходилось полагаться на мнение местных функционеров, но он не всегда с ними соглашался: «Он, как дикий зверь, чувствовал неточность, не ту тональность и был всегда настороже… Если на его вопрос, кого назначить на тот или иной пост, называешь фамилию сразу, на следующий же день человека назначают. Если говоришь, что надо подумать, думать начинает он сам: назначать или нет»[437].

Другим делом, которым он занялся не менее азартно, была разработка руководящих документов, определяющих позицию МГК по различным вопросам жизни города. Зачастую он использовал свердловский опыт — например, в создании молодежно-жилищных комплексов, проведении Дня города (первый прошел в сентябре 1987 года) и уличных ярмарок. В других вопросах он предпочитал иную тактику — план действий, опирающийся на выраженные в конкретных числах цели и сроки, что подчеркивало важность задачи. Он запустил в действие 26 «многоцелевых программ» по решению различных социально-экономических проблем; направил письма в 42 центральные организации с указаниями о конкретных шагах по внедрению промышленной автоматизации и наращиванию производства товаров народного потребления; потребовал закрытия 39 ненужных исследовательских институтов и лабораторий; распорядился о сокращении выдачи разрешений на привлечение иногородней рабочей силы (так называемых лимитчиков, то есть низкоквалифицированных рабочих, набираемых за пределами Москвы по выделенному властями лимиту в условиях действовавшего тогда фактического запрета на прописку в столице иногородних), что должно было ослабить проблемы с жильем в столице. Ельцин донимал Политбюро и Совет министров требованиями о выделении тонн мяса, рыбы и других продуктов; выступая в Моссовете, он настаивал на принятии более значительных обязательств и напряженных планов[438]. На высшем уровне ельцинское давление вызывало дискомфорт, но ничто не предвещало принципиального раскола[439]. Когда Сайкин на заседании бюро горкома рассказал о планах расширения московского метро и, в соответствии с распоряжением Политбюро, об обеспечении к 2000 году каждой московской семьи отдельной квартирой, Ельцин выхватил свой карандаш, перечеркнул цифры Сайкина и написал свои, обозначив гораздо более жесткую задачу: квартиры для всех к 1995 году и на треть больше новых линий метро. Сайкин не мог поверить собственным глазам[440]. Выполнить ельцинские требования было бы крайне трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах. Большинство этих целей так и осталось на бумаге, поскольку советская, а затем и российская экономика перешла в свободное падение, и не было достигнуто даже после отставки Ельцина в 1999 году.

Ельцинский популизм, зародившийся еще в Свердловске, в Москве расцвел пышным цветом. Он продолжал традицию спонтанно дарить часы (телохранитель Коржаков для этой цели специально носил в кармане несколько про запас), но любимым его занятием стали поездки на общественном транспорте и посещение проблемных точек. Поездки были делом хорошо отрепетированным и представляли собой непродолжительное путешествие на метро, автобусе или трамвае — две-три остановки. В назначенном месте, будь то магазин, рабочая или студенческая столовая или стройплощадка, Ельцин внезапно появлялся на своем служебном автомобиле; он свободно и шутливо общался с толпой; если обнаруживались факты коррупции или мошенничества, виновные тут же получали нагоняй, а то и лишались работы. Продавцы продовольственных магазинов в центре города научились красиво выкладывать в витринах разнообразные товары. Зная об этом, Ельцин предпочитал отправляться подальше от избитых троп, заставляя охранников прикладывать массу усилий, чтобы организовать безопасный проезд первого секретаря к выбранным им местам[441]. Как напишет в 1989 году журналист Виталий Третьяков, эти поездки напоминали вылазки в Багдад халифа Гарун аль-Рашида из сказок «Тысячи и одной ночи» в одежде простого подданного, что вселяло в жителей города уверенность в том, что правитель знает об их проблемах и сострадает им[442].

В «Московской правде», куда по поручению Ельцина на пост главного редактора перевели из «Правды» Михаила Полторанина, печатались скандальные разоблачительные материалы о злоупотреблениях номенклатуры: о том, как жены партийных секретарей ездят на служебных машинах по магазинам, о кумовстве в крупных университетах и институтах, о спецбуфетах, столах заказов, дачах и больницах. Во время встречи с пропагандистами в апреле 1986 года Ельцин рассказал о том, как уволил второго секретаря райкома И. В. Данилова за то, что тот «в многоквартирном доме отгрохал себе барскую квартиру, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом». Сотрудники МГК были вынуждены «добровольно» отказаться от служебных машин и шоферов. «Видите, — смеялся Ельцин, — [шесть] секретарей горкома улыбаются, они сегодня приехали сюда на одной машине»[443]. В июле Ельцин инициировал отставку Николая Лебедева, ректора Московского государственного института международных отношений (МГИМО), готовившего кадры для советской дипломатической службы. Проступок Лебедева заключался в том, что при приеме в его институт преимуществом пользовались дети номенклатурных чиновников.

В эпоху гласности доморощенные пикантные обороты, которыми изобиловала речь Ельцина, сделали его любимцем журналистов. Интервью с ним гарантировало эффектную статью, балансирующую на грани допустимого. В первый год работы в Московском горкоме Ельцин, подтверждая свою репутацию ядовитого моралиста, сосредоточился на столице; во второй год он обобщил накопленный опыт и двинулся дальше. Корреспондент первого канала советского телевидения Владимир Мезенцев поймал Ельцина на встрече с молодежью на ЗИЛе в апреле 1987 года. На камеру Ельцин заявил, что молодым рабочим настало время «раскрепоститься» и обрести «творческую свободу», чтобы танцевать, как им хочется, и слушать музыку, которая им нравится. Он бичевал комсомол за то, что тот «оброс бюрократическим мхом и паутиной», и за тривиальные приемы вроде организации 46 сверхурочных вахт в честь 46-й заводской комсомольской конференции. Мезенцев был взбудоражен: «Он говорил еще не произнесенные в ту пору слова о канонизированном комсомоле. А значит, и о партии. Говорил то, что не давали мне сказать в Останкине. Говорил за всех нас, кому обрыдла фальшь коммунистического бытия»[444]. Симпатизирующие новому секретарю горкома москвичи считали, что он сделал обсуждение номенклатуры и ее некомпетентности достоянием общественности, вынес разговоры об этом с кухонь на улицы, вдоль которых рядами выстроились однообразные высокие дома-новостройки, где и жило большинство людей. Но Ельцин пошел дальше: он встретился с иностранными журналистами. В мае 1987 года он дал свое первое интервью несоветскому телевидению. Его снимали за работой, а потом Диана Сойер из «Новостей» (News) на канале CBS взяла у него большое интервью, предназначенное для специального выпуска «Советский Союз — семь дней в мае». Побеседовать с журналисткой Ельцин согласился после того, как увидел фотографию миловидной Сойер[445].