Это мужской мир, подруга! - Татьяна Веденская

– Как ребенок? Здоров? – спросил Журавлев, листая какие-то бумаги.

– Да, – кивнула она и повернулась обратно. Глаза припухли и покраснели. Ах да, у нее же есть ребенок. – Мы можем туда к нему, сейчас как раз время свиданий.

– Да, только сначала давайте все подпишем.

Журавлев усадил ее за стол, и на какое-то время они погрузились в разговоры о той самой пирамиде, инвестиционном фонде «Дар», об учредительных документах, банковских подписях. Из разговора я поняла, что, когда было слушание дела, защиту вел так называемый бесплатный адвокат. Такой, который сидит обычно в суде и предлагает всем, кто имеет глупость прибегнуть к его помощи, написать явку с повинной. Он получает деньги за каждый проведенный процесс, деньги маленькие, государственные. На результат процесса ему, на самом деле, наплевать. Он в какой-то степени вообще работает на судью и прокурора. Ему нужно только, чтобы все прошло быстрее. Я помню, как-то сидела в суде на каком-то процессе и слышала, как один такой адвокат советовал своему доверителю признаться в краже, чтобы его оправдали. Хотя по материалам дела его вообще могли оправдать, так как улик было недостаточно. Тот, помню, признался, и ему дали четыре года из восьми возможных. Журавлев потом мне сказал:

– Ему и так бы больше четырех не дали. А могли вообще отпустить за недоказанностью. Эти «бесплатные адвокаты» часто хуже прокуроров.

И это была правда. Дарья Петрушина тоже попала в эту ловушку, ее «любимый» так ей посоветовал. Говорил, что на нее много материалов, что будет мягкий приговор, если признаться. Все это я услышала, пока писала и делала заметки в блокноте. И, честно говоря, теперь я ужасно хотела, чтобы Синяя Борода вытащил ее. А засадил бы этого ее «сожителя». А потом мы пошли в детский дом. И к этому я вообще оказалась никак не готова. После визита туда мне вообще хотелось кого-то убить или что-то взорвать. Или напиться и больше никогда не ходить ни в одну тюрьму, как бы ни была она похожа на пионерский лагерь.

Глава 12

Бой пьянству можно и проиграть

Вообще-то, я к детям совершенно равнодушна. Странно? Для женщины в моем возрасте – наверное, но это правда. Видимо, это еще один дефект, допущенный при изготовлении меня. Я не умиляюсь при виде маленьких ручек и ножек, не трясусь от розовых ползунков и микрокроссовочек. Мне это все безразлично. Я и в куклы-то играла не очень. С трудом вспоминая детство, могу сказать, что я вообще не очень-то играла. Почему-то я больше ходила молчаливая, погруженная в себя и в свои мечты «о чем-то большем». О чем я мечтала? Кому-то может показаться странным, но мне хотелось, к примеру, стать дельфином и уплыть далеко-далеко, чтобы больше никогда не возвращаться в мир людей. Я помню, так заигралась с мечтами, что однажды действительно уплыла так далеко по линии прибоя, что мама с бабушкой потом полдня меня искали. А я плыла, плыла и думала, что я – дельфин, что я – одинокий и свободный дельфин по кличке Одре (почему, интересно? не помню!) и что моя стая – она далеко, где-то на юге, а я должна (должен) доплыть до Турции, чтобы найти своих.

Когда я была маленькой, я могла провести в воде целый день, но в тот сезон в воду меня больше не пускали. Маме стоило огромного труда скрыть мое водоплавающее приключение от отца, иначе он бы меня убил, это точно. Или покалечил бы, без вариантов. Папуля, если нервничает, сначала лупит, а уж потом думает, насколько это было необходимо и уместно. Мама из-за этой характерной папиной особенности несколько раз была вынуждена обращаться в травмопункт с переломами носа. Потом, правда, была шуба или (шубы маму уже оставляют равнодушной) чек на кругленькую сумму, мир и покой, путешествие в Таиланд за массажем, чтобы хоть как-то восстановиться. Да, я очень хотела стать дельфином и уплыть. А вот братика или сестричку я совершенно не хотела. Я считала, что, даже заведя меня, родители сделали большую ошибку. Детей я не любила.

В детский дом мы отправились все вместе.Мы спросили разрешения у женщины в форме, которая иногда заглядывала в тюремную кают-компанию, видимо, чтобы мы там не натворили чего. Визиты адвокатов в детский дом были не положены вообще-то, но короткая содержательная дискуссия между Синей Бородой и сопровождающей изменила ее мнение относительно имевшихся порядков. Синяя Борода что-то ей тихо, но настойчиво говорил на ухо и, кажется, сунул что-то ей в карман, но этого я не видела. Он, мой Журавлев, проделывал такие вещи легко и умело, хотя, я уже знала, взяток он не любил. Говорил, что «занос» в кабинеты лишает всю его работу смысла. Он глубоко презирал так называемых «ментовских» адвокатов, которые тем и жили, что приостанавливали за взятки дела или подкупали судей. Журавлев говорил:

– Читаешь приговор, материалы дела, и сразу становится понятно, был «занос» или нет. И порой оспорить такой приговор – как нечего делать. Пара экспертиз – и все. Судья умывает руки и отменяет решение.

– Как это? – удивлялась поначалу я. – Он же деньги взял!

– Тут, понимаете ли, – смеялся он, – закон о защите прав потребителей не работает. Судья, он прежде всего будет защищать свои собственные интересы. Ему комиссии и дисквалификация не нужны. Так что только руками разведет, и все.

– А деньги вернет?

– Конечно. И с процентами. Вы, Вероника, крайне романтически смотрите на жизнь, – едко добавил он.

Но, как выяснилось, без мелких взяток, шоколадок, парочки сотенок баксов за то, что и так должно быть сделано по закону, он тоже обойтись не мог. Зато теперь, отойдя от нашей сопровождающей, Синяя Борода откашлялся и громко добавил:

– В самом деле, нехорошо же пропускать время кормления.

– Могли бы подождать тут, – для проформы проворчала сопровождающая, но лицо у нее было довольное и умиротворенное.

Мы вышли из корпуса с комнатой отдыха и снова пошли через весь лагерь... то есть колонию, обходя жилые здания, клумбы с бархатцами, кучки курящих и недобро глядящих на нас «платочниц». Жизнь в колонии шла своим чередом, откуда-то до нас доносился громкий женский смех, ветер разносил запахи чего-то жареного. То и дело мимо нас с сосредоточенным видом проходили или пробегали женщины. Журавлев смотрелся здесь в высшей степени странно, в этом женском царстве, где даже о самом существовании такого явления, как мужчина, кажется, забыли. Женщины смотрели на него с интересом, стараясь поймать его взгляд, ему строили глазки, забывая о том, где и почему они находятся, о том, что глазки эти – не накрашены, а лица бледны.

– Проходите, мамаша. А вы подождете во дворе, они скоро выйдут, – бросила нам смотрительница, заведя на маленький дворик, чем-то отдаленно напоминающий обычный детсадовский. Скрипучие качельки, маленькие, для совсем уж малышей, и пластиковая облупленная карусель. Самодельная песочница с валяющимися в ней совочками-лопатками. Типичность картины разрушалась только видом серого бетонного забора, непосредственно примыкавшего к площадке. Нависающие скрученными массивными спиралями колючки над забором убивали всякие чувства, а надпись «Под напряжением» заставляла содрогнуться. Вход на детскую площадку также выглядел как КПП, так вот, запросто, сюда было не войти. Обломок мирной жизни в концлагере, честное слово.