Око Марены - Валерий Елманов

– А сам-то, сам-то, – возмутился воевода.

– Я технарь. Мне можно, – парировал Минька. – А вот тебе, вояке, стыдоба.

– А чего стыдоба-то? Я как раз знаю, – не сдавался Вячеслав.

– Ну и когда, когда? – не отставал Минька.

– Это было… э-э… – воевода посмотрел на гладкий желтоватый пол, затем перевел взгляд на окно и утвердительно кивнул головой: – Ну, точно. Все сходится. Именно тогда это и произошло.

– Когда?

– В тринадцатом веке, – невозмутимо ответил Вячеслав.

– Стало быть, так, отче, – Константин наконец отставил кубок в сторону и встал из-за стола. Он уже был готов произнести свое решение, но потом потянулся за плавающим в братине ковшиком. Неспешно зачерпнув им вина, он так же неторопливо перелил его себе в кубок и заглянул в него задумчиво, будто ожидал увидеть в нем что-то иное, а не дорогое, ценою в три гривны серебром за ведро[112], фрязское вино.

Воспользовавшись паузой, Минька тихонько поинтересовался у отца Николая:

– А действительно, когда он родился-то?

Тот негромко произнес:

– В тысяча двести двадцатом году. Даже зачатия и то ждать надлежит более года, ибо с первого марта только начнется тысяча двести восемнадцатый год.

Услышав это, Вячеслав озадаченно почесал в затылке. Но тут раздался голос Константина. Он был негромок, но звучал ясно и отчетливо:

– Огонь, воевода, надлежит вести по княжеским шатрам, вне зависимости от того, кто в них находится. Либо Рязань падет, либо Ярослав погибнет. Выбор небольшой, сам видишь, и я его сделал.

– Одумайся, княже, – в молитвенном жесте, сделав лодочкой руки и протягивая их просительно к Константину, воззвал к нему еще раз отец Николай. Минька и Вячеслав молчали.

– Я уже думал, – коротко ответил князь. Он слегка отхлебнул из кубка и продолжил: – Не забудь, отче, что в той официальной истории не было нас. В той истории, которая произошла, Ярослав не испытывал мук позора, оттого что разбил его наголову под Коломной какой-то вшивый рязанский князек, да еще тезка его старшего брата. И он не испытал боли от гибели сразу трех своих родных братьев. И на Рязань он никогда больше не ходил, а сейчас придет. И учитывая все это, да еще представив, что мы все-таки грохнем у Александра его отца в одной из битв, пусть позднее, когда произойдет долгожданное зачатие его второго сына…

– А первый кто? – не утерпел Минька.

– Федор, – коротко ответил Константин. – Но он умрет совсем юным, еще до Александровых побед, – и, снова повернув голову к отцу Николаю, продолжил: – Так вот, представив все это, я больше чем уверен, что даже если княжича назвать Александром, он уже будет совсем не тем великим героем и святым. И еще одно. Откуда тебе, отче, известно, что тот же княжич Василько, о котором, несмотря на его молодость, так хорошо отзывались летописцы, будет хуже, чем неродившийся Александр.

– А кто это? – дернул за руку Вячеслава Минька.

– Это у-у, очень большой человек, – так же тихо ответил ему воевода.

Услышав их шепот, Константин на секунду отвлекся и пояснил хмуро:

– Это старший сын моего тезки – великого владимирско-суздальского князя Константина. В двадцать девять лет он был взят монголами в плен после битвы на реке Сити. На уговоры Батыя не поддался, в войско к нему не вступил, и тогда его умертвили.

Князь вновь повернулся к священнику и продолжил:

– А взять второго сына Константина – Всеволода. Он ведь тоже погиб совсем молодым на реке Сити вместе со своим бездарным дядей – князем Юрием. В живых после орд Батыя остались лишь потомки Ярослава и он сам – родоначальник клана. Кстати, брату Юрию он не дал ни одного ратника в помощь против татар. Ни одного, – повторил он увесисто и для полного понимания всей подлости Ярослава добавил: – И это родному брату. Он воинственный – бесспорно. Но честолюбив беспредельно, равно как и подавляющее большинство его потомков. А о том, что он по своему характеру самый худший изо всех Всеволодовичей, говорит одно то, что уже сейчас, хотя ему нет и тридцати, его руки по локоть в крови невинных новгородцев.

– Восстание в Новгороде подавлял? – уточнил Славка. – Так это не в счет. Это наведение порядка в городе, а стало быть, необходимость. Ты же сам князь – понимать должен.

– Про наведение порядка я все понимаю, Слава. Порою и впрямь очень полезно вздернуть на виселицу парочку горлопанов, чтобы утихомирить всю остальную толпу и не допустить лишней крови. Но что касаемо Ярослава, так он не порядок наводил. Он в Новгороде Великом людей голодом морил, обозы с хлебом туда не пропуская. Обиделся, видишь ли, на горожан. Да и потом, когда его Константин с Мстиславом разбили, прибежал к себе, в Переяславль-Залесский, и первым же делом всех мирных новгородцев и смолян, что в его Переяславле в ту пору были, приказал бросить в погреба и тесные избы, в которых несчастные и погибли.

– За что? – не понял Минька, оторопело захлопав ресницами.

– А ни за что, – Константин пожал плечами. – Скорее всего, он просто зло свое срывал. Битву-то он продул начисто.

– И многих он вот так-то умертвил? – печально спросил священник.

– Изрядно. Точно не помню, но с сотню наберется[113].

Отец Николай с печальным вздохом перекрестился, но не замолчал, вопреки ожиданию Константина, противопоставив из своего арсенала последний аргумент:

– Сказано Христом: «Не судите, да не судимы будете»[114]. Тебя, вон, тоже многие до сих пор обвиняют в пролитой крови родных и двоюродных братьев, а ведь это неправда.

– Но я сам это всегда отрицал, а Ярослав – нет. И потом, я его вовсе не сужу. Господь ему судья. Просто это к тому, что нам неведомо, кто стал бы лучшим вариантом для Руси – потомки Ярослава или потомки Константина.

– Рязанского, – тихонечко шепнул Вячеслав Миньке так, чтобы не услышал отец Николай, и подмигнул, приложив к губам палец, призывая товарища сдержать эмоции.

Но священник, по наитию, сам задал этот же вопрос:

– Уж не своего ли сына Святослава жаждешь ты посадить на Руси великим князем?

– Честно? – уточнил Константин.

– Только так, иначе и говорить не надо.

– Не знаю, кто им будет, – сознался Константин. – Да оно и не важно. Пусть время покажет, лишь бы им был и впрямь самый лучший и самый достойный. Тут гораздо важнее другое – его титул. Сам видишь, отче, как князья ныне грызутся за власть. Поэтому лучший уже не должен именоваться великим. Я считаю, что когда Батый придет на Русь – ею должен править царь.

– Но князья никогда не пойдут на это, и ты сам сие прекрасно знаешь. Это же утопия, сын мой.

– Да, если считать, что верховную власть они сами должны ему вручить. А вот если допустить, что его изберет простой народ, а царский венец на него митрополит наденет, то все эти Всеволодовичи и прочие Рюриковичи будут попросту поставлены перед фактом. И останется им только проглотить и утереться.

– Первым же царем станет Святослав, а при нем его мудрый отец или… Да уж не сам ли ты норовишь корону водрузить на свою главу? – моментально посуровел голос у отца Николая.

– И опять я тебе честно и без утайки отвечу, – вздохнул устало Константин. – Вариант неплохой, но нежелательный. Тогда уж точно без большой крови не обойдется. Все Всеволодовичи на уши встанут.

– Всволодовичей мы заметелим на раз, – усмехнулся пренебрежительно Славка. – Под одной только Коломной половина их рода полегла. Константин, сам говоришь, при смерти лежит. В остатке только Юрий с Ярославом, и все.

– Твоими бы устами, Слава… – вздохнул Константин. – Я под Всеволодовичами имею в виду всех, кто свой корень от младшего сына Ярослава Мудрого ведут, которого тоже Всеволодом звали. А это и Мстислав Удатный, и киевские князья, и смоленские, и волынские. Короче, хватит с нас выше крыши.

– А ты от кого свою родословную ведешь? – поинтересовался Минька.

– От среднего сына, от Святослава. Причем от самого младшего из его рода. Так что старшие Святославичи тоже возмутятся. Опять же репутация у меня не блещет. Хоть сто раз невиновным был бы, но от этого пятна мне до самой смерти не отмыться. Словом, надо кого-то другого ставить.

– А кого же тогда ты планируешь? – несколько обескураженно – ожидал другого ответа – переспросил отец Николай.

– Пока точно не знаю, – пожал плечами Константин. – Есть кое-кто на примете, но… Короче, там дальше видно будет. Одно скажу: только если иного выхода не будет, тогда лишь я царскую корону на себя напялю. Но сделаю это, – тут же поспешил он продолжить, видя лицо священника, – с большой неохотой. С очень большой, – специально подчеркнул он еще раз свое нежелание, сразу пояснив: – Тут и с одной Рязанью управиться – хлопот выше крыши, а представьте, если всю Русь целиком под себя взять? Придется, как белка в колесе крутиться – без остановки. И не год-другой, а до самой смерти. А потом еще одно – очень уж я боюсь ошибок настряпать.