Глаша - Лана Ланитова

– А мне говорили, что ты дерзкая. Скажи на милость: почему я пред тобой отчет должна держать? Коли посчитаю потом нужным, так скажу: зачем я тебя к Звонаревым посылаю. А пока езжай и не задавай мне лишних вопросов! Лучше не серди меня! А не то я быстро твой нрав урезоню! Я смотрю – дома-то тебя мало послушанию учили. Не будешь слушаться и почитать меня, как должно – я быстро к тебе науку эту применю. Розги-то у Игната всегда наготове гибкие стоят, в кадке мокнут.

Глаша вышла от барыни с бледным лицом, в глазах стояли страх и досада. Горничная Маланья, увидав ее, сочувственно вздохнула.

Через час Глаша ехала по пыльной дороге в тарантасе, на круглых, сомкнутых коленях покачивалась картонная коробка с творожными ватрушками. Всю дорогу она думала о том, зачем барыня ей велела нарядиться и ехать к помещику Звонареву. Вспоминался неприятный разговор с теткой, от обиды ком подкатывался к горлу. Но тут же, едва справившись с набежавшими слезами, она вытирала глаза длинным рукавом светлого шерстяного платья – оно так было ей к лицу. Солнечные блики золотили пшеничные пряди волос, выбившиеся из-под черепахового гребня. Маленькая кокетливая шляпка красовалась на ее изящной голове. Пучок искусственных фиалок был приколот к соломенному боку шляпки, цвет этих незатейливых цветов сливался с ярким цветом чуть мокрых от слез глаз.

Кучер подвез Глашу к имению Звонаревых. Слуга Звонарева помог ей выбраться из повозки и проводил к дому. Она увидела, что навстречу ей, суетливо перебирая ногами, идет маленький и полный, пожилой господин с круглой седой головой и длинными бакенбардами. Серый, немного засаленный, немодный сюртук с большими роговыми пуговицами едва сходился на выпуклом животе, розовый в крапинку шейный платок туго охватывал короткую толстую шею и красноватый подбородок. Крупными яркими клетками нелепо пестрели его шотландские панталоны, маленькие, почти детские ножки, обутые в длинные, не по размеру, штиблеты, могли рассмешить любого, кто бросил бы на них пристальный взгляд.

– А, это вы, сударыня! Честь имею рекомендоваться – ближайший ваш сосед Звонарев Николай Фомич. Давно желал иметь удовольствие с вами познакомиться, Глафира Сергеевна. Ваша тетушка мне рассказывала о ваших премногих добродетелях, – сказал, чуть заикаясь, Николай Фомич. В голосе чувствовалось сильное, плохо скрываемое волнение.

Глаша, краснея, присела для поклона. Звонарев, неловко клюнув носом, поцеловал девушке руку.

– Милости прошу-с, проходите, пожалуйста. Там на террасе стол давно накрыт-с для чаепития, – торжественно проговорил Николай Фомич, потрясывая круглой головой.

– Спасибо, сударь. Я не голодна. Разве, что посижу у вас немного. А вот, кстати, и ватрушки. Вам тетушка велела передать.

– Спасибо, спасибо. Премного-с благодарен.

Звонарев старался быть очень гостеприимным и показать себя с хорошей стороны. Пока Глаша поднималась по ступенькам террасы и садилась за стол, он с удовольствием рассматривал ее стройный стан и полные бедра, старческие, чуть подслеповатые глаза таращились на высокую грудь. Он отметил про себя, что эта девушка – настоящая красавица. Сердце старика так разволновалось от радости, что он едва держал себя в руках, чтобы не попросить слугу Захара накапать успокоительных капель.

Глаша недолго пробыла у Николая Фомича. Она почти не притронулась к угощениям. Ей был не приятен ни этот пожилой джентльмен, ни этот никчемный разговор, в течение которого старик задавал ей разные вопросы о детстве, учебе, образовании. Он все время кивал головой с глупой, подобострастной улыбкой, произнося одни и те же слова: «Так-с, так-с. Я вас понимаю». А сам то и дело останавливал взгляд своих бесцветных круглых глазок на Глашиной пышной груди; терял нить разговора, а потом, словно спохватившись, начинал неестественно хихикать; его морщинистая холодная ладонь тянулась к Глашиным рукам. Ему даже удалось снова неловко поцеловать ее ручку. Этот холодный мокрый поцелуй, сорванный украдкой, сначала оконфузил старика, а потом привел в крайнюю степень восторга.

Наконец, Глаше наскучило сидеть у этого странного пожилого господина, и она решила вежливо откланяться и распрощаться с ним. Ей показалось, она полностью выполнила поручение своей немногословной тетки и, кроме того, и так уже слишком засиделась в имении Звонаревых.

– Николай Фомич, мне пора ехать, – сказала, поднимаясь из-за стола, Глаша.

– Что так скоро, может еще посидите? Вы же совсем ничего не поели-с, – спросил Николай Фомич. В голосе звучало неподдельное разочарование.

– Нет, нет, мне уже пора.

Они распрощались. Глаша села в дорожный тарантас и поехала домой, в имение Махневых. А старик остался у себя в самом хорошем расположении духа. Внешний вид Глафиры произвел такое сильное впечатление, что от умиления, он не знал, чем теперь заняться. Старик принялся что-то напевать себе под нос и нервно ходить по комнате. Временами он останавливался, хлопал себя по лбу, глупая блаженная улыбка наплывала на круглое лицо.

«А ведь, Анна Федоровна права! Еще раз убеждаюсь: какая она умная женщина! И чего мне одному-то свой век коротать? Ведь, с такой-то женой – намного лучше и веселее будет. Ах, как она хороша, эта Глашенька! Какая же красавица!» – рассуждал Николай Фомич. – «Конечно же, я женюсь на ней. Не дурак же я, чтобы от такого счастия отказаться… Сегодня же пошлю нарочного к Анне Федоровне сообщить, что я согласен. Надо же будет еще раз встретиться и обсудить, когда мне к ним свататься ехать».

Прошел целый час, а Николай Фомич все ходил из угла в угол, яростно жестикулируя, и разговаривал сам с собой.

«А ведь мне надо и костюм подходящий подыскать… Может, новый пошить? Портной жид уж больно дорого берет, да и ткани, сколько на пошив пойдет. А вот старый-то мой фрак, казовый[63]. вроде, еще годный был. Надобно достать и почистить. Я его последний-то раз надевал, дай бог памяти, когда мы с Акулиной Михайловной, царство ей небесное, были на бал в Дворянское Собрание, аккурат на Рождество приглашены. Эх, как вспомню, что за чудные времена-то были… А что? Он, наверное, еще неплохо сохранился. Скажу сейчас же Захару из шкапа его достать. А для начала, наверное, сегодня же прикажу баньку истопить и попарюсь хорошенечко. Я же, как-никак, теперь – жених! Не гоже, чумичкой к алтарю-то идтить», – рассуждал взволнованный Николай Фомич, – «я же, дай бог памяти, в последний-то раз в бане еще в начале лета мылся…»

А тем временем, в поместье Махневых между матерью и сыном состоялся следующий разговор.

– Maman, а позвольте вас спросить: вы, куда это Глафиру Сергеевну сегодня в тарантасе отправили? Могу я узнать: за какой надобностью?

– Ну, Вольдемар, коли тебе так уж любопытно, я, пожалуй, скажу. Ты знаешь, я давно думаю о том, за кого бы выдать замуж нашу бедную сироту. Не вечно же ей жить у нас в приживалках.

– А отчего бы и не жить? Кому она мешает? Кусок хлеба ей всегда у нас найдется.

– Перестань, говорить глупости, Владимир. Ну, ты честное слово, как дите неразумное рассуждаешь. Девушке надобно замуж выходить и семью свою заводить, – и немного помолчав, она добавила, – я уже подыскала ей достойного жениха.

– И кого же, позвольте-с узнать? – усмешка скривила его тонкие губы.

– Звонарева Николая Фомича, – с достоинством отвечала мать.

– Кого, кого?! – спросил Владимир, серые глаза смотрели на мать с огромным удивлением.

– Ты не ослышался, Николая Фомича.

– Маменька, что с вами? Вы случайно не больны? Не лишились ли вы рассудка? Звонарев ведь уже давно старик, а Глаша молода. Да я знаю, что и не богат он вовсе. Какая же это партия для вашей племянницы?

– Ну и что, что не молод он, зато знатного рода, шестой книги дворянской.

– И что же этот старик делать-то с ней будет? – спросил, сначала слегка улыбаясь, Владимир. А потом он и вовсе упал на спинку дивана и захохотал во все горло.

Смеялся он долго и искренне так, что у него выступили на глазах слезы.

– Да, уж, матушка… Ну и позабавили вы, меня. Вот, потеха-то будет на свадебку эту посмотреть. А не боитесь, что Глашка от такого мужа в бега подастся? – проговорил он, утирая слезы.

– По Глашке твоей давно уже розги плачут, – злобно прошептала мать. – Думаешь, я не знаю, что ты с ней тоже таскался? Или чаешь, что ее позор теперь кто-то другой, кроме Звонарева прикроет?

– Да, полно вам, маменька, злиться… Делайте, что хотите. Некогда мне – дела-с.

Владимир бодро сбежал со ступенек террасы, простучав каблуками щегольских опойковых сапог, и велел запрягать лошадь. Привычными движениями руки проверяли упряжь, деловито готовясь к предстоящей поездке, но с лица не сходила странная, блуждающая улыбка. Стараясь напустить обычную серьезность, он хмурился, сдвигал брови: но это плохо получалось. Против его воли начинала подергиваться верхняя губа, дрожал подбородок – Владимир фыркал и зажимал рот, давясь от наступающего внезапного смеха, и наконец, не стесняясь, он принимался громко и задорно хохотать, падая на скамейку. Руки судорожно держались за живот.