Совершеннолетние дети - Ирина Вильде

Глядите! Глядите, люди добрые! Все эти Ореховские, Цыганюки приворожили, околдовали, отравили, загипнотизировали ее и добились того, что она теперь сама хочет этого несчастья.

Это только так говорится, это только оправдание для себя, что кто-то ее принуждает. Нет, совсем нет! Это она сама, добровольно, подставляет голову под пули…

И вдруг, как новая стрела в самое сердце, — странное письмо от мамы. Неужели мама предчувствует что-то? Видит на расстоянии? Может, она слышит там, в Веренчанке, о чем говорят в Черновицах? Почему письмо проникнуто неясным беспокойством? Пусть Дарка остерегается! Чего? Кого? Об этом нет упоминания в письме. Но каждое слово в этом странном письме как прикосновение заботливой маминой руки.

Дочка должна учиться! Кончается полугодие. Это будет первый Даркин табель. И он будет свидетельствовать не только об оценках по предметам. Он одновременно будет и свидетельством выдержки, внимательности и жизнеспособности, доченька! В жизни придется встретиться еще не с одним испытанием, бороться не за один табель. Пусть же первый будет удачным. Затем — горсточка теплых слов о Славочке, о бабушке, о знакомых. Славочка уже смеется. Маме пришлось подстричь ей ноготки, а то царапается ими, как маленький тигренок. Ну кто бы мог ожидать? Бабушка простудилась и болела. Теперь ей лучше. В прошлое воскресенье к маме заходила Софийка. Сама мама никуда не выходит, этот «тигренок» связал ее по рукам и ногам.

Дарка вертит письмо во все стороны и думает про себя:

«Главное в письме предостережения, беспокойство обо мне, а Славочка и бабушка — это только цветочки для украшения».

Дарке становится холодно, хотя лицо ее пылает.

Хозяйка смотрит на Дарку и вдруг спрашивает:

— Вы случайно не больны, Даруся? Похоже, что вас лихорадит…

— А может, это грипп? Или тиф?! — то ли шутя, то ли серьезно кричит Лидка.

Дарка невежливо отказывается от чая, аспирина и термометра. Ничего ей не надо! Ничего ей и не поможет!

Мици Коляска, как и предполагали, возвращается в гимназию через неделю после учительской конференции. Она приходит тихая, смирная, раскаявшаяся. Класс приветствует ее, как героя, вернувшегося с поля брани победителем.

— Ур-ра! Слава! Ур-ра!

— Ты будешь просить у него прощения? — спрашивает Косован, которая любит, когда в классе что-нибудь случается, и, не дождавшись ответа, сообщает классу: — Девочки! Послушайте, девочки, она будет просить у него прощения!

Мици приходится их разочаровать:

— Вы так рады, и мне очень неприятно, но я должна огорчить вас. Ничего этого не будет… Папа уже извинился за меня… Но… Деточки, тихо! Я вас прошу… Он сказал, что я все-таки должна попросить у него прощения перед всем классом… Условлено, что он меня сразу прервет, но так надо… Хорошо, что хоть прервет, а то, если бы мне пришлось говорить речь… я не знаю… либо я задохнулась бы от смеха, либо его хватил бы апоплексический удар…

Спектакль проходит великолепно. Едва Коляска открывает рот: «Я очень прошу вас, гос…», как Мирчук с таким бешенством прерывает ее, что Мици даже морщит нос: «Спокойно, спокойно, этого в программе не было».

Только Мирчук вышел из класса (он даже посинел от злости), Коляска взобралась на его место на кафедре, поднимая вверх обе руки:

— Слава богу! Теперь у меня руки развязаны… до следующей учительской конференции…

Дарке впору бросить гимназию из-за страшных немых глаз Ореховской. У той складка между бровями видна совершенно отчетливо. Тайна, так старательно оберегаемая, так крепко замкнутая за узкими, бескровными губами, теперь ясно отражена в этой морщинке меж бровей. Дарка не может повернуть голову, чтобы ее глаза не натолкнулись на Наталкины, как на острие ножа. Ореховская уже не ждет, а требует ответа.

Дарка глазами умоляет ее:

«Я скажу «да», конечно, я это сделаю. Разве я могу иначе? Но дайте мне хоть капельку времени, чтобы я привыкла, сжилась с этой опасностью. Пусть хоть во сне мне кажется, что это ничем не угрожает ни ему, ни мне. И я прошу тебя: не смотри так… я в вашей власти и сделаю как вы хотите, но еще… хоть до завтра».

Это откладывание «на завтра» повторяется еще несколько раз, а затем вроде бы прекращается. Да. Ореховская перестает есть ее глазами.

Потом наступает четверг, и Дарку никто не приглашает на собрание. Теперь Дарка ищет глаз Ореховской, но они не смотрят на нее, а если подчас и взглянут, то как на малоинтересный предмет. Хорошенькая головка Стефы поворачивается, как подсолнух на стебле. С той разницей, что цветок подсолнуха ищет солнца, а Стефа вертит головой, чтобы не встречаться взглядом с Даркой.

Дарку снова бросает в жар:

«Господи, за кого они меня принимают! Придите же, прикажите — я пойду с вами, только не заставляйте меня одну решать такие важные дела. Пусть моей бедной маме кажется, что это вы втянули меня туда, ведь вы-то знаете, что я добровольно пойду с вами и за вами…»

Но «они» не приходят. Проходит день, неделя, вторая, третья — «они» не приближаются. А время мчится, как всадник без головы. Дарка, да, верно, и весь класс не заметили, как очутились перед Новым годом, перед новыми окованными воротами, в которые можно попасть, только пройдя очень опасный мост — последнюю учительскую конференцию.

О, это страшное для гимназии время! Даже окончившие почти никогда не вспоминают о нем. Вдруг неизвестно откуда возникает вера в свою счастливую звезду. Учитель украинского языка Ивасюк, когда заходит речь о полугодовых табелях, говорит о Дарке:

— Первый год в гимназии, а как хорошо себя показала. — Потом обычно добавляет: — Подгорская (или Коляска — в зависимости от настроения), можете поставить себе в пример Попович.

Дарке не только приятно слушать такие похвалы, она черпает в них бодрость, которая нужна ей теперь больше, чем когда-либо.

Когда Ивасюк начинает хвалить Дарку, Ореховская беззвучно шевелит губами, и Дарка ясно читает: «Только дураки радуются таким дешевым похвалам».

Но как же не радоваться, когда учитель Порхавка говорит то же самое:

— Ой, голубонька, не хватает, чтобы я свое «отлично» заменил тебе на плохую отметку! Фу! Фу! Попович! Такая способная ученица и говорит, что собака принадлежит к копытным!

И снова в сердце вспыхивает вера в счастливую звезду.

А тут еще Данко. Она была уверена, что после несостоявшейся у музыкального училища встречи он придет к ней и скажет: «Я должен был вчера проводить Джорджеску домой. Считаешь, что это плохо? Ты не сердишься на меня?»

Но Данко не показывался. Может, ждал, что Дарка сделает первый шаг?

Вместо Данка пришел последний перед концом полугодия урок румынского языка. В классе было как на поле боя: падали трупы, были тяжело- и легкораненые. Кое-кого защищал противопушечный панцирь протекции, но были и такие, кому золотая медаль доставалась за храбрость (в школе храбрость имела два названия — прилежание и ум). Ореховская же благодаря этим двум качествам получила только бронзовую медаль.

Мигалаке вызывал учениц по алфавиту. Дарка чувствует, что приближается ее очередь, она вытирает вспотевшие ладони, поправляет волосы, берется за край парты, чтобы встать, когда ее вызовут, и вдруг слышит «р» вместо «п», — учитель снова пропустил ее фамилию. Дарка окидывает класс вопросительным и смущенным взглядом, словно надеясь на подсказку подруг, как быть дальше, что делать: стоять, пока Равлюк не кончит отвечать, или садиться? Что это, ошибка или Мигалаке нарочно пропустил ее фамилию? И что значит это зловещий шепот у нее за спиной?

— Дарка! Что теперь будет?

— Ты знаешь, на тебе уже крест поставили.

— Ого, Попович!

Каждое слово — как удар ножом. С ума они сошли, что ли? И, не дожидаясь, пока закончит Равлюк, Дарка смело поднимается и, уверенная в своих правах, спрашивает пряма по-украински:

— Господин учитель, я хочу знать, почему вы меня не спрашиваете и на этот раз?

Учитель морщит лоб: кто это осмелился нарушить порядок на уроке? Потом удивленно смотрит на Дарку, стоящую посреди класса, словно только сейчас заметил ее.

— Ах, домнишора Попович! Прошу повторить ваш вопрос, но по-человечески, так, как говорят люди… чтобы и я мог понять.

По-человечески — это значит по-румынски. Дарка растерянно озирается: что теперь делать? Разве он действительно не понимает ни одного слова по-украински? И нужно ли ей теперь спрашивать его по-румынски? Но класс в таких случаях отсутствует. Тогда Дарка еще раз, на свой страх, спрашивает по-украински:

— Я хочу знать, почему меня не вызывают.

— На каком языке она говорит? Что она хочет? — спрашивает учитель таким оскорбительным тоном, что будь у него другие ученицы, ни одна из них не откликнулась бы.

Тогда Равлюк на не очень гладком румынском языке объясняет учителю, чего хочет Попович.