Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта - Ефим Курганов

Население губернии приуныло; кое-кто при этом подумал, что потеря Москвы есть потеря России.

Энгельгардтовские крестьяне, прослышав об отдаче Москвы, порешили, что отныне бить солдат и офицеров «Великой армии», армии-победительницы, уже им не с руки. И не просто порешили, а и сделали. Написали дягилевцы новому начальству доносы, которые погубили их барина. Доносы были устроены как раз в сентябре 1812 года. Приходится признать, что мародёрничали не одни только представители «Великой армии». И потом это стало очевидно.

Когда в ноябре 1812 года неприятель бежал, и в Смоленскую губернию опять зашли российские войска, мародёрничество сильно ослабело, но не исчезло.

Почему же это случилось? Последние жалкие остатки бывшей «Великой армии» бежали, часть была взята в плен, но оставались ещё мародёрничающие крестьяне, хотя, конечно, не в той мере уже, как при французах.

Многие помещики вернулись, и крестьяне вернули своим барам то, что забрали у них прежде, но произошло это нелегко и не везде сразу, а кое-что пропало безвозвратно. Те же, что грабили не свои, а чужие поместья, ничего не возвращали, как правило.

И грабежи в Смоленской губернии ещё какое-то время продолжались. И теперь орудовали, что греха таить, одни уж свои — французов ведь и след простыл.

Пореченский городничий Амболевский при содействии пореченского же исправника составил списочек орудовавших в уезде местных крестьянских шаек, и этих шаек оказалось более десяти! Причём, особо жестко, кроваво действовала одна именно шайка.

Амболевскому удалось узнать, что состояла сия шайка всего из четырёх разбойничьих душ. Затем Амболевскому донесли, что главаря шайки в уезде знают под кличкою Лавр. И тут-то тайна вышеупомянутой шайки и была окончательно раскрыта.

«Лавр! Да это ж Корней Лавринов, дворовый покойного Павла Ивановича Энгельгардта!» — вскричал радостно городничий Амболевский.

Соответственно раскрылись и имена остальных: Григорий Борисов, Михаил Лаврентьев, Авдей Свиридов.

Да, это была та четверка, что донесла на своего барина и погубила его.

Конечно, замечательно, что подлинные имена разбойников узнали, но грустно то, что сыскать самих разбойников так и не смогли. Как сквозь землю провалились Лавр и его дружки. Во всяком случае, из Пореченского уезда они как будто исчезли.

По слухам, бывших дягилевцев припрятал в одном из своих имений известный нам помещик Голынский. Сие, доложу я вам, очень похоже на правду. Судите сами.

Всё дело в том, что Голынский из своих дворовых устраивал самые настоящие шайки разбойников, готовые выполнить любую его волю, самую что ни на есть беззаконную. И не раз беглых к себе принимал.

Есть ещё один дополнительный аргумент.

Ведь с сим Голынским мужики Павла Ивановича Энгельгардта явно были и раньше знакомы — он же несколько раз (было это где-то в августе 1812 года) приезжал в Дягилево агитировать за Наполеона и даруемые им вольности, и, как видно, достиг некоторого успеха.

Я полагаю также, что Голынский был причастен и к писанию доносов на Энгельгардта. Не неграмотные же мужики всё это устроили и выполнили?

Из всей суммы известных мне теперь фактов очевидно, что Голынский не просто агитировал за Бонапарта, и ещё и «помог» мужикам, дабы прекратить действия дягилевского ополченского отряда. Собственно, затем он и приезжал.

Логично, не так ли?

Так что очень даже возможно, что Голынский потом запросто мог подобрать нескольких беглых дягилевцев и пополнить за их счёт армию своих дворовых-разбойников.

Так или иначе, четвёрка доносчиков, несмотря на надежды уездного и даже губернского полицейского начальства, каким-то образом исчезла. Доносчиков, увы, так и не отыскали никогда ни пореченские, ни смоленские сыскари, хотя попытки в данном отношении делались неоднократно.

И ещё вопрос, естественно возникающий у меня в нынешнем юбилейном 1912 году: отчего же российские власти терпели столь долго самые разнообразные непотребства, многократно совершавшиеся Голынским? Ему, ведь собственно, досталось как следует только от государя Павла Петровича. Но тот был строг сверх меры, алкал, так сказать, абсолютной справедливости, отчего, собственно, и погиб.

Я лично полагаю, что закоренелого негодяя Голынского неизменно выручало и спасало то именно обстоятельство, что он был богатейшим помещиком, владевшим громадными имениями, настоящими латифундиями. Это как раз и развязывало ему руки и делало почти что неприкасаемым, фактически неуязвимым для служителей закона, чем он и пользовался.

Но довольно об этом отребье рода человеческого!

Как мне кажется, и так об нём было сказано предостаточно, и то только ради того, чтобы разобраться во всём, что произошло с отставным подполковником российской службы Павлом Ивановичем Энгельгардтом, к личности коего я теперь с радостию и возвращаюсь, дабы завершить, наконец-то, круг моих долголетних изысканий о партизанских действиях в Смоленской губернии, происходивших в 1812 году.

Глава седьмая. История памятника

В ноябре 1812 года (6-го числа) в Смоленск опять вошли российские войска. И уже навсегда теперь. С «Великой армией» было покончено. Её более не существовало. Исчезла, как будто и не было никогда этой страшной громады.

В декабре же месяце (а именно 11-го числа) отец Никифор (Мурзакевич) исполнил последнюю волю погибшего героя (я имею в виду, конечно же, Энгельгардта) и сообщил о трагическом конце Павла Ивановича вдове его Елене Александровне. Вдовой, как мы знаем, являлась она чисто формально, ибо жили они давно уже врозь.

На сие письмо отца Никифора Елена Александровна Энгельгардт никоим образом не откликнулась. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Миновали уже зима и весна 1813 года, началось лето, а об Елене Александровне не было ни слуху, ни духу. Как сквозь землю провалилась. Отец Никифор даже начал уже волноваться и решил было написать второе письмо.

Но вот 30 августа 1813 года был обнародован монарший указ о даровании прямым родственникам смоленского героя пенсий и почтении памяти отставного подполковника Павла Ивановича Энгельгардта. И уже в сентябре того года Елена Александровна неожиданно покинула вдруг своё имение Боровка в Ельнинском уезде и явилась самолично в Смоленск, где на некоторое время и осталась.

Отца Никифора она не известила об своём прибытии и вообще не навестила его, что и понятно — он ведь был тогда отрешен от священнического сана и находился под следствием. Зато Елена Александровна в ту осень всячески афишировала себя как вдову знаменитого смоленского партизана, народного героя.

Более того, дабы закрепить сию свою общественную позицию, она вскорости по прибытии своём в столицу губернии громогласно заявила на нескольких больших раутах (у губернатора барона Аша, у предводителя Сергея Ивановича Лесли и у других важных особ местного значения), что непременно возведёт памятник, увековечивающий память знаменитого мужа её, убиенного по приказу супостата Наполеона.

При этом в смоленском обществе все отлично знали — чрез Фёдора Прокофьевича Рагулина, бывшего комиссара, — что в духовной Энгельгардта имя Елены Александровны даже не упомянуто и, значит, она более не имеет к погибшему герою никакого отношения.

Ей в глаза, конечно, ничего не говорили, но за спиною её был рой насмешек и сплетен.

Прошло два месяца, никак не более, и уже в декабре в Смоленске говорили, кажется, только об одном — у Молоховских ворот, во рву, в коем в октябре 1812 года была совершена казнь, и в самом деле был возведён памятник в честь подполковника Павла Ивановича Энгельгардта. Возведён он был на средства Елены Александровны, решившей, что для получения монаршей пожизненной пенсии необходимы и неизбежны солидные финансовые вложения. И она не поскупилась.

Это был небольшой, не совсем правильной формы камень, слегка заострённый кверху (некое естественное подобие траурной вазы). К камню были прибиты две металлические таблички. Одна квадратная; она представляла собою раскрашенный герб Энгельгардтов. Щит разделен надвое: в верхней половине в голубом поле изображена семиугольная золотая звезда; в нижней половине в красном поле три серебряные лилии. Щит увенчан рыцарским шлемом (с прорезями) и короною, по сторонам коей выходят два чёрные распростертые крыла. А в самом верху видна фигура Ангела, держащего пальмовые ветви. Держат щит два льва. А чуть пониже была вторая табличка, имеющая вид узкой полоски. Там была сделана следующая надпись: «Погибшему за Отечество от неутешной вдовы».

Злые языки шутили, что памятник напоминает знаменитую энгельгардтову флягу. Конечно, на фляге у Павла Ивановича был выбит его родовой герб, сие правда, и всё же делание подобных непристойных намеков есть чистейшее кощунство, как мне кажется.