Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

По заданию комиссара отряда она отправилась с группой красногвардейцев на соседний рудник.

Хрустели под ногами матовые ледяные пленки, намерзшие в лужах и лошадиных следах. Вера любила такие до звона откованные морозом утра. В них было столько бодрости, чистоты.

В детстве она верила в счастливые неожиданности. И вот теперь ей хотелось, чтобы рядом с ней в это розовое утро появился Сергей, так же внезапно, как тогда, в райкоме. В груди стало тесно. Она даже оглянулась, нет ли его. Но безлюдна была рыжая, колосисто шуршавшая степь. Он, высокий человек с решительным лицом, думал о ней где-то в Петрограде или на Урале. Рядом с ней, глухо стуча сапогами по замерзшей степи, шли товарищи. Широко шагал Басалаев, щуря зеленоватые глаза, изводя насмешками шестнадцатилетнего пулеметчика Андрюшу Санюка, который был у него вторым номером.

— Боюсь я, придавит тебя щитом или стволом.

Андрюша, не по возрасту длинный, рукастый подросток с крапленным веснушками лицом, сердито молчал, спотыкаясь курносыми носками побелевших сапог. Весь он был какой-то несуразный, Папаха надвинулась на легкие тонкие брови, шинель стояла коробом.

Вере стало жаль его.

— Ты не слушай Басалаева, Андрюша. Он это так, — утешала она.

— Д-да я, если надо, весь пулемет на себе уволоку, — пылко крикнул Санюк.

— Эх, Андрюша, Андрюша, а кто лечить тебя после этого будет? — с ехидным участием спросил Дмитрий.

Он был неумолим, этот Басалаев.

В продутом ветрами шахтерском поселке их ждали. Веру слушали, жадно ловя каждое слово.

После выступлений шахтеров на хрусткую кучу породы рывком вскочил Санюк. Глаза его сияли. Лицо горело ярким румянцем.

— Товарищи! Я хочу вас, — взвился его звонкий голос. — Я хочу вас...

Но больше сказать ничего не мог. Жестоко теребил папаху, облизывал языком пересохшие губы. В глазах стояли злые слезы, а проклятые непокорные слова, застрявшие где-то в сердце, не шли на язык. Шахтеры сочувственно, терпеливо ждали. Вера подалась вперед. Как бы она хотела помочь ему, подсказать. Но Санюк силился произнести что-то свое и не мог.

Наконец он ударил папахой о породу и дрожащим голосом запел «Интернационал». Вера обрадованно, облегченно подхватила этот запев. Рванул мехи голосистой ливенки молодой коновод.

Из поселка решили втроем отправиться в соседнее село, версты за две от шахт.

Дмитрий по дороге сплюнул.

— Не можешь — не вылезай. Эх ты, Санюк!

— Что вы, Дмитрий, нельзя же так. Не надо. Вы ведь не такой колючий, каким хотите казаться, — сказала Вера.

Басалаев долго молчал, бодливо нагнув голову. Потом, подняв воротник шинели, придушенно выдавил из себя корявые слова:

— Меня за всю жизнь, коли хочете знать, и так и далее, никто не жалел. В приюте рос, отца и матери не помню. Тыкал кулаком в нос всяк, кто хотел да и не хотел. Откудова мне добрым быть? Вот я и злой.

— И все-таки вы не такой и не должны быть таким. Ведь Андрей — ваш товарищ.

Вера ждала, что ответит он, но Дмитрий так ничего и не сказал.

На околице села их встретил согнутый старик в рыжем зипуне. Расчесывая скрюченной пятерней желтую древнюю бороду, остро посмотрел на них.

— Чьей короны будете?

— Были, дед, Николкиной, а теперь живем под советским флагом, — откликнулся Дмитрий.

Дед, не расслышав, перекрестил их.

Встретили настороженно. Лукавый, с широкими, как усы, бровями учитель, собиравший митинг, обратился к толпе крестьян:

— Цэ нэ сэляны, нэ вкрайинци — цэ москали, що дамо слово бильшовикам?

Закряхтел под тяжестью парней плетень. Один из них, в красной свитке, топорща снегириную грудь, гаркнул:

— Геть видциля! Геть бильшовикив!

Стоявшие впереди крестьяне неодобрительно загудели.

— Нэхай! Дамо слово! — крикнул богатырь в накинутой на плечи солдатской шинели.

«Вот такие же, наверное, что на плетне, убили бахмутских большевиков», — пронеслось в голове Веры, когда она поднималась на вмерзшую в землю колесами бричку.

Говорить было тяжело. От плетня взвился заливистый свист, Дмитрий держал кремневую ладонь на кобуре маузера. Санюк обеими руками сжал винтовку.

Но ей хлопали мозолистые мужицкие руки. «Значит, не все тут против нас. Поговорить бы с ними. Помочь!» Вера зашла в хатку богатыря, который поддержал ее.

— Нэ дают землю дилыты. Що мы зробымо? — оправдывался тот.

Вера объяснила ему, что Совет должен разделить землю. Мужик крутил кудлатой головой.

— Наймицнийший куркуль в Ради.

— Создавайте комбед.

— Як його организуваты?

Темнело. Ночь крала у обессиленного дня последние крохи света. Дмитрий торопил Веру.

— Нехорошо здесь, Вера Васильевна. Кулачье одно.

Опершись на комолый ухват, дородная хохлушка с наливными щеками угощала их варениками. Не хотелось уходить от сытного ужина, от теплого разговора. Но надо было.

Когда выходили из села, от крайней хаты полилась песня. Звонкая, плавная. Грицки и Остапы, Одарки и Оксаны выводили чистыми голосами: «Тече ричка невеличка з вишневого саду». Украина! Сразу вспоминались гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Вера остановилась. Как хорошо! С неба улыбалась полнолицая луна, обливая зеленоватым неземным светом хатки. «Как с картины Куинджи!» — подумалось вдруг.

От соседней хаты смотрел на них согнутый коромыслом, старик. Настоящий Рудый Панько. Санюк тоже заслушался.

— Как в сказке, — вздохнул он.

Луна белила подбоченившиеся у дороги тополя, торила свои нехоженые дороги.

Вдруг Дмитрий бросил руку на кобуру маузера и зло выругался. Он схватил Веру и Андрея за руки, стремительно оттащил в сторону от дороги, за тополя, приказал лечь. Вера ничего не понимала: зачем, что случилось?

До нее донесся глухо, словно через ватное одеяло, сбивчивый лошадиный топот. Он становился все явственнее. И вот на бугор вымахнули всадники. Черные силуэты приближались.

«За нами погоня», — обдала Веру холодом догадка. Она сунула руку в карман за револьвером, чувствуя, что только на стиснутых зубах держится ее решимость и спокойствие.

И вдруг сорвалось сердце. Вера услышала лязг затвора. Санюк достал патрон. Гибель была шагах в двадцати от них. Вере показалось, что черные силуэты всадников замерли, прислушиваясь. Вот-вот повернут к нам и тогда...

Басалаев скрипнул зубами, притиснул Андрея к земле.

— Тш-ш, молокосос, — прошептал он придушенно.

Но бандиты не остановились. Проскакали мимо, слившись с сумраком.

— Воны пойихалы иншим шляхом, — донесся издали голос.

Смерть, дохнув холодом, проскакала рядом, пока не задев их.

Не разбирая дороги, через кусты, через овраг бросились они напрямик к шахтерскому поселку. Останавливались, чтобы прислушаться, нет ли погони.

Санюк раза три упал, ободрав ладони. Он еле шел, но молчал, чувствуя вину. Вера думала, что Басалаев отругает Андрея, но он, покосившись на Веру, взял у Санюка винтовку и повесил ее себе на плечо, потом схватил Андрюшу за руку и так тянул до самого поселка.

Серебровский сбил нервным пальцем пепел на полу шинели, стряхнул его зло и затянулся. Через сизую табачную дымку сухо сказал, что Вера должна остаться в бараках, при больных. Она замерла, обиженная. «Все пойдут в бой, а я останусь? Нет!»

— Почему вы меня щадите, Валерий Андреевич? Я пойду со всеми. Я не хочу здесь отсиживаться.

Серебровский щипал отпущенные в дороге усы, хмурил высокий белый лоб.

— А если я вам прикажу остаться?

Вера недружелюбно взглянула на желтый барак, тосковавший в степи, упрямо свела к переносью гибкие брови.

— Если вы прикажете, я пойду к комиссару...

— Хорошо, не будем устраивать диспуты. Собирайтесь. Вы не цените молодости, Вера Васильевна, вы...

Не дослушав Серебровского, она побежала в свой вагон. Ей не нужна была доброта этого человека, она возмущала Веру.

К вечеру вместе с сестрами милосердия Вера бодро шагала за медицинским фургоном, который везла корноухая каряя лошадка.

От Матвеева Кургана, где был первый бой, первая перевязка раненых, до рыбацкой деревеньки Мержановки, рассыпавшей ветхие хатенки по крутому азовскому берегу, шли почти без сна, оставив далеко позади обозы. После разгрома под Матвеевым Курганом казацкие полки генерала Орлова рассеялись. Жидкие заслоны калединцев уходили, не принимая боя.

Надо было бы двигаться быстрее, пока враг не опомнился, не получил подкрепления. Но двигаться быстрее было нельзя. Изнуренные, голодные команды беспощадно изреживал тиф. Осунувшаяся, с обветренным лицом, Вера каждый день помогала отправлять на станцию фургоны с больными. Их становилось все больше и больше. Вере казалось, что лица всех бойцов горели тифозным румянцем.

Она привыкла к кочевой бездомной жизни, привыкла к сквознякам плетеных стодолов, ко сну вповалку, громыханию пушек и осиному пению пуль. С натертыми санитарной сумкой плечами, с опаленным морозом лицом, с разбитыми в кровь руками пришло спокойствие. Пришло мудрое терпение, которое нужно было иметь, чтобы чуть свет вскакивать на ноги, под пулями перевязывать раненых, шатаясь от усталости, ухаживать за больными, долбить лопатой чугунную землю для окопа.