В Гаване идут дожди - Хулио Серрано

«Но я же…» – начал было я, однако Рохас меня перебил:

«Здесь не место для обсуждений». – Он посмотрел на часы. Видимо, опаздывал на очередную встречу.

«Что же мне делать?» – пробормотал я.

«Пока можешь отправляться домой. Мы тебя известим о твоем назначении». – Рохас сложил бумаги, сунул их в дорогой кожаный портфель, протянул мне руку и вышел из кабинета. Представительный Хайме, не прощаясь, последовал за ним.

Во мне что-то сломалось, где-то в мире рухнуло наземь большое дерево. Мне уже не ехать в Лондон и вообще никуда не ехать, не видеть красотки секретарши. Уже не быть Кем-то. Впредь мне положено быть Никем. Медленно поднявшись, я потащился к двери.

«Что с вами?» – сказала секретарша, когда я вышел из кабинета.

«Что с тобой?» – спросила меня Бэби, когда четыре часа спустя я приехал на автобусе домой. До того я зашел в какой-то бар и опрокинул стакан адски крепкого рома.

«Мальдонадо взяли за попытку уехать из страны, а он им наговорил, что я был в курсе его планов».

– Что с тобой? – толкнул меня в плечо Франсис и сел рядом под деревом напротив моего бывшего дома.

– Вспомнились Мальдонадо и Рохас, – ответил я Франсису.

«Мальдонадо?! Не может быть. Зачем он это сделал?» – Лицо Бэби выражало полнейшую растерянность.

– Мальдонадо был подонком. Я тебе всегда говорил. – Франсис отер пот с лица.

«Не знаю, – ответил я ей. – Рохас меня уволил».

«Вот сволочь паршивая! – И лицо Бэби исказилось от гнева, а я не поинтересовался, кого она обругала, Рохаса или Мальдонадо. – Но ты сам виноват, надо было проинформировать начальство. Я тебя предупреждала».

– Рохас тоже был подонком. – С дерева на Франсиса упали, кружась, три листочка. – Что с ним потом стало?

Я был не в состоянии отвечать сразу им обоим. Поднялся и изгнал Бэби из головы, как изгнал ее из своей жизни. Хотя, по правде сказать, это она изгнала меня из своей.

– Пойдем пройдемся, – сказал я Франсису.

Мы шли по улочке, по которой спешили на пляж купальщики. Мы в рубашках и брюках диковинно выглядели в толпе людей с одними фиговыми листочками на теле.

– Рохас не подонок, – сказал я.

– Вот как. А кто же он тогда? – И Франсис проводил взглядом двух юных дев в купальниках размером с носовой платок.

– Уже не подонок. Умер в прошлом году от инфаркта. – Я тоже скользнул глазами по аппетитным фигурам девушек. – Рохас был неплохим человеком. Он только исполнил свой долг.

Франсис взглянул на меня.

– О благородный покровитель всех праведных идиотов! Прими в свое лоно еще одну святую невинность!

– Ты смеешься, – сказал я, – а ведь ты не прав. Все мы – он, ты, я – знаем правила игры, в какую играем. Рохас был моим другом, и я был обязан передать ему слова Мальдонадо. Только так и не иначе.

– Хорош друг – вышвырнул тебя на улицу, вытер о тебя ноги. Такого друга на первом столбе повесить.

Мне бы ему возразить, но я не мог произнести ни слова, парализованный своими думами о старом, о новом, мыслями, от которых не мог отделаться. Имел ли я право ненавидеть Рохаса? Да, меня выгнали с работы, но за целый месяц мне полностью выплатили зарплату, а я сидел дома и плевал в потолок. Сидел в четырех стенах и сокрушался о своей судьбе, о том, что в друзьях у меня ходил некий Мальдонадо, которого я угощал и поил тем вечером; о том, что Бэби, к несчастью, его впустила, о том…

По дороге к морю нас чуть не сбила с ног стайка ребят, несшихся на пляж. Девочкам, наверное, было столько же лет, сколько было в то время моим близняшкам.

– Эй, вы! – крикнул нам шофер такси. – Давайте сюда, машина в порядке!

Мы вернулись и отправились дальше в дребезжащей колымаге, готовой развалиться в любой момент. Слева от меня необозримым синим, голубым, зеленоватым полотнищем раскинулось море, над которым кружили чайки. Это было море моей молодости, море счастья, оставшегося за спиной. Где меня носило все эти годы после разлуки с морем? Что я смог сделать и чего не смог? С плеч еще не свалился груз пережитого, а печень еще долго будет помнить о всем выпитом роме, ибо я стал зверски пить, напиваться до потери сознания.

Ты собираешься поехать к своей родственнице в Мадругу. Тебе хотелось бы сообщить об этом Монике, но на телефонные звонки никто не отвечает, а ее квартира заперта. Оставить бы Монике записку, но у тебя с собой нет ручки. «Чтоб твою…» – досадуешь ты и решаешь связаться с Моникой уже из Мадруги.

Не застав Монику, ты идешь повидать двух человек. Свою сестру, которая заболела, и Манолито-Быка. Старая сводня хочет сообщить тебе что-то важное о мексиканце Варгасе, хозяине плантаций перца чили. «Что там такое?! – задаешься ты вопросом. – Может, речь пойдет о приглашении поехать к нему в Мексику? Или он надумал выслать деньги?»

Но, кажется, сводни тоже нет дома, и, прождав ее минут пятнадцать, ты направляешься к своей сестре. Идти к ней не хочется, но, хотя она и псих, все-таки родня.

Сестра лежит в постели, бледная и исхудавшая. Видимо, у нее какое-то серьезное заболевание и вскоре придется отправлять ее в больницу.

– Ты не могла бы сдать кровь для меня? – спрашивает она слабым голосом. – Если я не представлю справку о доноре, меня в больницу не примут.

– Конечно, смогу, – отвечаешь ты.

Придется побыть несколько дней в деревне, а потом утром вернуться, чтобы натощак сдать кровь.

Сестра улыбается и обнимает тебя. Ты ее целуешь, и тебя вдруг охватывает чувство жалости и нежности к больной.

Оставив ей денег на еду, ты отправляешься в деревню, чтобы сбить Кэмела со следа.

Кэмел пьет шестую банку крепкого горького пива и начинает ощущать свою силу и радость жизни. Уже несколько дней он скрывается в квартире любовницы в Парраге, отдаленном пригороде Гаваны.

Как только любовница подходит и целует его в шею, он ее грубо отпихивает. Ему обрьщла эта надоедливая, болтливая баба с ее бесконечным лизаньем. Но больше всего ему осточертело сидеть с ней взаперти, не высовывая носа на улицу.

Кэмел открывает седьмую банку пива и залпом выпивает до дна.

Нет, хватит прохлаждаться, говорит он себе, отшвыривает жестянку и встает, чтобы убраться отсюда сию же минуту.

Наша старушка-машина не спеша ползла по шоссе, а я продолжал вспоминать Бэби и свою семью.

«Ты слишком много пьешь», – сказала мне Бэби однажды вечером в том доме на берегу, расчесывая волосы.

Ее, к счастью, не сочли замешанной в дело Мальдонадо, никуда не вызывали и с работы не уволили. Отныне я принадлежал к отбросам общества, но Бэби оставалась все такой же прелестной и жизнерадостной, будто ничего и не случилось.

Гребень медленно скользит по золотым шелковистым волосам, падающим на обнаженные плечи; она берет заколку и скрепляет пряди. Затем мажет губы и подкрашивает ресницы. В своей узкой юбочке Бэби вдруг показалась мне необычайно соблазнительной и, когда она отошла от зеркала, очень захотелось ее поцеловать, но она меня отстранила.

«Испортишь макияж, – сказала жена сухо. – А кроме того, от тебя разит дешевым ромом, который ты хлещешь. – И снова посмотрелась в зеркало. – Сегодня я вернусь довольно поздно. На работе мы отмечаем итоги соревнования за третий квартал. Возьми девочек из школы и поешь вместе с ними».

Почему она не берет меня на празднество? Раньше мы всегда ходили вместе. Она гордилась мною, я гордился ею. Вдыхаю аромат ее новых, недавно купленных духов. Как бы хотелось идти с ней рядом, но теперь не то чтобы гордиться – никто не захочет со мной на людях появляться, даже моя супруга. Я тогда еще не знал, что она не таясь появляется с другим мужчиной, со своим новым начальником.

– А когда ты об этом узнал? – Моника лежала со мной в постели, и я рассказывал ей кое о чем из своей жизни.

– Гораздо позже, – ответил я, – но не это стало формальной причиной нашего развода.

«Ты – пьяница! Жалкий пропойца, который не в состоянии найти приличную работу!» – кричала Бэби.

Она была права. Я превратился в настоящего забулдыгу, от которого отвернулись друзья, в неудачника, который не мог и никогда не сможет устроиться на хорошую работу, да и как не пить, если никто пальцем не шевельнет, чтобы помочь тебе выбраться из ямы. В какую бы дверь я ни стучал, мне давали от ворот поворот, едва узнав о моем грехопадении. Оставалось только пить, напиваться до белой горячки.

«Я ухожу. Подаю на развод. – Бэби мерила шагами комнату. – Нет. Уйдешь ты. Мои дочки и я останемся в этом доме».

Проснувшиеся девочки с испугом выглядывали из двери своей комнаты. Что они могли думать об отце?

– Ну и что ты предпринял?

– Ничего не предпринимал. Кто будет считаться с безработным или полунищим пьяницей, какие у него есть права? Через месяц нас развели. Дом остался за ней, а потом она вышла за своего начальника, которого вскоре командировали на работу за границу. Там они и жили какое-то время.

Мне было очень нелегко вспоминать обо всем этом.