Страж - Чарлз Маклин

Старый белый «крайслер» свернул с дороги, объехал по кругу стоянку и затормозил у заднего входа в контору. Я пригнулся, чтобы меня не озарили фары, а затем выскользнул из главной двери и поспешил в сторону шале.

Внезапно во тьме на меня обрушилась музыка. А затем столь же внезапно смолкла. И я услышал, как хлопнула дверь.

Дойдя до своего шале, я обернулся и посмотрел на здание конторы. Свет в окнах горел, и мне был виден темный силуэт Зака Скальфа возле открытой двери. Хозяин наблюдал за мной.

– Чудесная ночка! – крикнул я ему, пытаясь представить дело так, будто я только что вышел проветриться.

После долгой паузы Скальф наконец отозвался:

– У меня к тебе дельце, парень. – Он вроде бы был ничуть не пьянее, чем когда уезжал, но теперь в его голосе слышалась злоба. – Ты позабыл зарегистрироваться. И если ты не против, я хотел бы получить деньги заранее.

– Конечно, – отозвался я, нащупывая в кармане бумажник. И пошел по направлению к конторе.

Запахом алкоголя и потного тела меня обдало уже на подходе.

– Как поживаете? – учтиво осведомился я.

Не проронив более ни слова, Скальф повернулся и вошел в дом. Я пошел следом.

В задней комнатушке работал телевизор, и отблески изображения играли в проеме двери, как будто там, внутри, бушевало пламя. Хозяин зашел за стойку, принялся рыться там и наконец извлек на Божий свет коробку из-под башмаков, в которой хранил вылинявшие синие регистрационные карточки и несколько шариковых ручек.

– Во бардак, – пробормотал он. – Ни фига найти не могу! – Затем он неожиданно разоткровенничался: – Моя старуха бросила меня на прошлой неделе. Во сука! Ну не совсем, правда, бросила. Поехала к родне в Лексингтон, только меня не предупредила. Вот так-то, – он срыгнул, словно для того, чтобы подчеркнуть свое негодование. – А хренова служанка больна. Ровно двадцать долларов, нормально?

Я протянул ему бумажку, а он подхватил ее и кинул в коробку из-под башмаков.

– Самый настоящий бардак! Глянь-ка, сколько дерьма, – он показал на груду пустых жестянок из-под пива и немытых тарелок на кофейном столике красного дерева, стоящем в жилой половине комнаты. – Вот черт!

Пока я у стойки заполнял регистрационную карточку, он нырнул в заднюю клетушку, чтобы немедленно появиться оттуда с упаковкой баночного пива. Откупорив одну банку, он протянул ее мне, а другие поставил на стол.

Высосав свою банку, он глубоко вздохнул, сунул большие пальцы под мышки зеленой жилетки и заявил:

– Хочу, парень, задать тебе один вопрос.

– Валяй, – ответил я, наблюдая за тем, как Скальф завалился на диван и закинул ноги на стол.

– Чего это ты тут делал в доме, пока меня не было?

– О чем ты? – я нервно рассмеялся. – Я просто вышел пройтись.

– Искал что-нибудь? – Он уставился на меня и запустил руку в свою длинную гриву. Рыжую, грязно-седую.

– Ладно, признаюсь. Мне хотелось позвонить. Хотя это и было не слишком важно. Когда я увидел, что никого нет в конторе...

– А не поздновато ли беспокоить людей, а? – кротко осведомился хозяин.

– И, когда я увидел, что в конторе никого нет, я пошел к себе в шале.

Скальф улыбнулся:

– Ой ли?

Взяв банку пива, я подошел к столу и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив хозяина.

– Я кое-кого разыскиваю. Человека по имени Принт Бегли. Мне пришло в голову, что ты можешь мне помочь.

– Кого, ты сказал, ищешь? – Он выбросил банку и разразился хохотом. – Принта Бегли! А какого черта, интересно, тебе от него понадобилось?

– Означает ли это, что он жив?

Скальф ничего не ответил. Он сидел трясясь от безудержного смеха.

– Я пытаюсь найти его, потому что я готовлю материалы для книги о Второй мировой войне. Я опрашиваю ветеранов Седьмой армии, принимавших участие в битве под Нюрнбергом.

– А почему это ты решил, что мне до этого есть дело?

– Я говорил с преподобным Пеннингтоном, священником церкви Святого Причастия в Пасфорке. Он сказал, что ты Бегли родня.

– Вот как? И ты являешься сюда, да не откуда-нибудь, а из самого Нью-Йорка, чтобы спросить меня о Принте? – Он подался вперед и внезапно грохнул кулаком по столу. – Будь я проклят!

– А ты знаешь, где он сейчас?

– Ты издеваешься? От него ни слуху ни духу тридцать пять лет. Смылся через пару дней, как вернулся с войны, ушел в горы, и только его с тех пор и видели. Он ведь, знаешь, был дурачком, вот люди и решили, что Господь прибрал его... По крайности, так говорят.

– Но куда он пошел? И что с ним случилось?

– Я же говорю, не знаю. Я был пацаном лет четырнадцати, может, пятнадцати. Мы с Принтом двоюродные братья, но мои старики не велели мне с ним водиться. Мне запрещали ходить в поселок, потому как люди там были бедные и грубые и ничего хорошего там взяться не могло. А говоря «ничего хорошего», они имели в виду Принта.

– Мне кто-то рассказывал, что он всех чурался.

– Это уж точно. Себе на уме, хоть и дурачок. Но мы с ним все одно якшались. Он называл меня «Крошка Зи». А, как тебе это? – Скальф рассмеялся и еще раз стукнул кулаком по столу.

На этот раз я рассмеялся вместе с ним.

– Он брал меня с собой на охоту в горы. Это для него было все одно что церковь. Надо было разуться у хижины его мамаши, чтобы в лесу нас никто не слышал. А уж насчет охоты он был мастак каких поискать! Голыми руками ловил бурундуков и белок. И освежевывал их тоже голыми руками. Потом ел мясо – сырое, разводить костер ему было лень. Жевал и глотал. И говорил еще, что так оно полезнее. Чудной был парень, этот Принт. И вечно помалкивал. Нипочем не скажешь, о чем он сейчас думает.

Мой папаша терпеть его не мог. «Этот парень сущее несчастье с того самого дня, как появился на свет Божий. Держись от него подальше, понял?» А когда он прознал, что мы с Принтом ходим на охоту, он совсем спятил и начал называть его всеми словами, какие знал, а уж знал он их немало! Да здесь все на него смотрели как на черную кошку – будто он им где дорогу перебежал. Наверное, потому что он метис. Его мамаша – индианка. Индианка из племени чероки. Но, думаю, не только поэтому. Нет, не только.

Скальф сделал паузу и, со значением посмотрев на меня, присосался к банке.

– Тут его побаивались.

– Но почему?

– Я тебе, парень, кое-что покажу. Сиди на месте.

С поразившей меня легкостью он поднялся с места и проскользнул в заднюю комнату. Вернувшись, он принес старый альбом коричневой кожи, потрепанная обложка которого была скреплена изоляционной лентой. Он расчистил на столе место, отодвинув жестянки в сторону, заботливо протер его рукавом и только после этого водрузил книгу на стол.

– Это моей матушки, – сказал он не без затаенной гордости. – Вечно вырезала всякую всячину из местной газетенки – рассказы, стишки, картинки, что ей приспичит. А особливо что касается нашей родни. Получился как бы семейный альбом.

Он вытер ладони о джинсы и, послюнив большой палец, начал медленно переворачивать страницы.

– Вот оно. 30 мая 1925-го. День, когда родился Принт. Видишь, она приписала это к статье. А теперь прочти, что тут написано.

Он передвинул альбом ко мне и грязным ногтем указал на вырезку, которую рекомендовал мне прочесть. Это была заметка из «Пайнвильского курьера» от 31 мая. Ее текст гласил:

Прошлым вечером в Кумберлендских горах произошло одно из самых страшных наводнений, которые помнят в здешних местах. Оно унесло более ста жизней обитателей шахтерских поселков в Белл-Канти. Тысячи голов скота погибли во время наводнения и колоссальные разрушения были причинены жилым домам, имуществу и шахтам, многие из которых теперь, по мнению их владельцев, подлежат закрытию. Полные размеры потерь и разрушений могут быть определены только через несколько дней. Да и число погибших, когда схлынет вода, наверняка окажется большим.

Теплая весенняя погода, стоявшая вчера в Белл-Канти, не давала никакого повода для беспокойства. На заре начали собираться на горизонте пока еще небольшие тучи. Время от времени вспыхивали молнии и с гор доносились отдаленные раскаты грома. Все это предвещало грозу, но отнюдь не подлинное стихийное бедствие.

В 8.30 вечера гроза разразилась над Пасфорком и Индиан-Ридж, и уровень выпавших осадков сразу же превзошел всякие ожидания. Когда тучи пошли на северо-восток, вдоль по течению реки Кумберленд, где произошли затем наибольшие разрушения, ливень достиг небывалой силы.

В этом месте заметки, напечатанной на желтой газетной бумаге, было вписано от руки мелким и четким почерком примечание, воссоздающее детали появления на свет Принта Бегли. Время его рождения – 8.30 вечера – было жирно подчеркнуто красными чернилами, и отсюда шла стрелка к тем словам в заметке, где речь шла о начале бури.