Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 - Антон Дубинин

— А ты, сестрица, никак, все катарка? — поддразнил я ее. Так отвык уже огорчаться из-за мужских смертей, да еще и смертей неблизких людей, что чувствовал от ее рассказа разве что постыдное облегчение: не Аймерика, не мэтра Бернара, не кого из новых друзей постигла такая участь!

— Да, я верующая[10], - и таковой до смерти останусь, яростно отозвалась Айма, — у нас в квартале опять можно свободно совершать святые обряды, не то что в прошлом году, когда на Пасху корзину освященного хлеба — жесткого и старого — тайно, с оказией, по домам передавали! Отец Пейре, Совершенный, в Тулузу вернулся, и отец епископ на Пасху показывался, вот война кончится — тогда-то поживем!

Дура, сказал бы я ей, война никогда не кончится, если позволять еретикам страну губить! Уйдут эти франки — придут новые, снова притворяясь, что они явились ради еретиков, а не ради наших земель. Однако вместо того я поцеловал ее куда попал (а попал в выгоревшую в гнедой цвет макушку) и сказал, что вот когда мы поженимся, тут-то она непременно станет верной католичкой, ибо жена неверующая освещается мужем верующим. «Сперва женись, болтун, тоже муж нашелся!» — фыркнула Айма, но никакого несогласия с этой идеей не высказала. Наоборот, заулыбалась, вытирая слезы лохматыми своими волосами.

Через пару дней последовала первая наша вылазка в Тулузе. Большое войско, в котором был и я, переплыло реку на баржах и вновь заняло западный берег, чтобы захватить ставку крестоносцев — те обосновались в бывшей паломнической больнице, крепком каменном здании у самой реки. Мы дрались всю ночь и почти весь следующий день, потому что ясно дело — кто займет западный берег, тот и держит контроль над рекой, а нам он был весьма важен, и не только потому, что по воде приходило зерно. Монфор, который сперва сторожил на случай новых наших подкреплений восточную часть стен, едва подоспел до окончания боя, снова умудрился занять восточный барбакан моста — но тут уж с нашей стороны башню разбили машинами, и все его усилия пошли прахом. Сам видел, как кувыркались в воде добиваемые уже на плаву человечки — многие сразу шли ко дну в тяжелых кольчугах — и я сквозь поволоку красноватого пота полутора суток боя с трудом подумал о Сикарте де Груньере, помяни его, Господи, во царствии Своем, аминь, ведь все мы когда-нибудь умрем. В мешанине мне мерещились шампанские гербы. Черт с ними, с шампанскими гербами! Я теперь знаю один только герб — золотой расклешенный крест, да тулузский агнец на алом поле, все остальное — ложь и прах. Я и сам несколько раз видел Монфора в гуще боя, отличая его по посадке от других фигур, меченых тем же гербом: Монфор сидел плотнее, очень высокий в седле — оттого, что ноги короткие, а тулово длинное, с широченными плечами. Великан великаном. Однако все-таки отступил непобедимый великан — и не в первый раз со времени Бокера! — отступил в конце концов, оставив тулузцам пригород и западный берег Гаронны. Я почти ничего не помню об этом, кроме одного — когда наш командир, прованский рыцарь де Бом, протрубил отбой, я склонился головой на шею коня, не заметил, как намотал поводья на руку, и мгновенно заснул сном праведным, погас, как свечка, и проснулся только когда хохочущий Аймерик без шлема толкал меня в бок, и все вокруг уже спешились, и я понял, что мы — у прежней ставки Монфора, а мне в лицо тычут фляжку с водой. Все тело болит, все до единой жилки, мой шлем в руках у друга, глаза почти не видят, безумно жарко — так что даже любая вода похожа на вкус на твою собственную теплую слюну; счастье, счастье, победа, не надо больше двигать руками. А вот меч я успел, оказывается, вложить в ножны. Хорошо, что тело иногда само помнит, что ему делать.

Середина июня, жара жутчайшая. К счастью, нам, профессиональным воинам, давали отдохнуть после схваток и не принуждали к вечным оборонительным работам. Нам не приходилось ни чинить укрепления, ни рыть засыпаемые рвы, ни участвовать в постройке камнеметов. Однако мы все равно участвовали, что ж поделаешь, не сидеть же дома, когда вся Тулуза работает. Айма и Айя круглыми сутками пропадали на своей «вертушке» — руководила ими женщина постарше, под ее началом состояли не только девицы, несколько мальчишек тоже, и один старик. Хотя камней было много потрачено, оставалось также немало — некоторые дома, принадлежавшие предателям, также разбивали на камни, а камни стаскивали к камнеметам. Я, едва проснувшись, проглотил выданный на Америгой кусок хлеба с салом, зажевал недоваренным горохом из котла (на Америга варила еду для работников камнеметов) и тут же встал в пару с Аймериком таскать тяжелые камни. Тем более что ночевали мы в одном доме — у нас, на супружеской кровати мэтр-Бернара и его жены, и хоть бы кто потрудился мне объяснить, как я туда попал: я убей не помнил!

Монфор забросил свой западный лагерь в Сен-Сиприене, но в восточном по-прежнему кипели труды. Айма работала у ворот Монтолье, как раз в самой опасной части стен; с их платформы за стенами, куда мы залезали, чтобы втащить собственный поддон со здоровенными и для женщин неподъемными камнями, было хорошо видно долину внизу, испещренную дымами и пятнами шатров за частоколом, и чудовищную деревянную башню, которая все росла вверх уже на протяжении месяца. Огромнейший «кат», какого я еще, пожалуй, и не видел, Монфорово любимое детище с толстенными стенами и десятком-другим осадных крюков-лапок. Однажды эта тварь уже пробовала подползти к нашим стенам — но хороший удар соседнего камнемета (остальные работники мангонел завопили от радости и ревности) пришелся ей точно в середину, проломив защитную стену, сломав опору и убив несколько человек внутри. «Кат» медленно и недовольно отполз, а мы продолжили жечь фашинник во рвах.

В очередной раз я поражался, сколько силы заключается в женщинах. Казалось бы, насколько они слабее мужчин, хрупкие такие создания, и ростом меньше — однако когда мы с Аймериком падали у подножия деревянной башни ворот от усталости и, задыхаясь, лили себе на головы нагревшуюся воду из ведер, Айма со своей подругой Раймондой Рыжей и еще с парой девиц танцевали для нас, чтобы подбодрить, кружась и вскидывая руки под собственное громкое пение — будто они пришли только что на городской праздник, а не трудились вместе с нами целый день на солнцепеке! Даже старики ободрялись, глядя на их танцы; смеясь, они хлопали ладонями по коленкам и находили в себе силы встать и снова взяться за поддоны или арбалеты. Айма в одном шенсе на тонкую рубашку — не от бесстыдства, а от жары она так одевалась — казалась мне настолько привлекательной, что я то и дело, если руки были свободны и Айма оказывалась поблизости, хватал ее и целовал с небывалой для меня горячностью, черпая в ее всегда готовых раскрыться губах силы трудиться дальше. Аймерик неподалеку от меня целовался с Раймондой — и у меня не хватало духу напомнить ему о собственной невесте, которая работала где-то тут же, в Тулузе, потому что бедная вдовица Раймонда вцеплялась в него, как утопающий, и, похоже, тоже находила в его поцелуях силу и помощь.

Нас навещал граф Раймон. Да-да, он самолично объезжал на коне новые укрепления, смотрел, все ли хорошо устроено, давал советы, порой заговаривал с кем-то из простых работников. Чуть сгорбившись в седле, он протягивал сверху вниз руки и с улыбкой принимал чашу из рук какой-нибудь старой, покрытой каменной пылью и потом тетки, желавшей непременно отпить из одного сосуда с графом за победу. «Как тебя зовут, добрая женщина?» «Крестина, мессен наш добрый граф, Крестина!» «Благослови тебя Бог, Крестина, за все, что ты делаешь для Тулузы! Благослови Бог нас всех!» «Ах, мессен, уж мы-то за вас и Тулузу день и ночь молимся! Мы-то за Тулузу и вас костьми тут готовы лечь!»

И стоит ли удивляться, что такая вот тетка Крестина, ободренная навеки легким пожатием графской руки, после работала целые сутки на одном дыхании, да еще и сияя, как молодая девственница от восхищенного взгляда роскошного кавалера. Сколько таких теток — и дядек — работало по всем новым укреплениям, сосчитать невозможно.

Работая, я часто замечал — когда прислонялся к стене или просто останавливался к стене отдохнуть — что рот мой широко, до боли растянут такой неуместной на войне, такой идиотской счастливой улыбкой. Как ни удивительно, в те дни я был счастлив — и хотя сам старался не говорить себе об этом, тайно надеялся, что они никогда не кончатся. В этом усталом, полном надежд и страхов, экстатическом мире я тверд знал одно — я здесь нужен. Буду ли я нужен в новом тулузском мире, каким бы он ни стал — лучше не задумываться.

Это случилось в день Иоанна Крестителя, выдавшийся безумно жарким, без единого облачка. К камню стен днем было больно прикоснуться. На руках и спинах всех работавших проступали красные, лопавшиеся волдыри — солнечные ожоги, нанесенные лучами даже сквозь рубашки. Да какие там рубашки — почти все работники на стенах были голыми по пояс, только женщины еще сохраняли стыдливость и бегали в закрытых платьях — и то многие подтыкали юбки, подворачивали рукава или вовсе выходили на труд в тонких полупрозрачных камизах, а то и в мужских подвернутых штанах и рубашках. Но нам с Аймериком повезло меньше других — мы после душной ночи, подыхая от рассветного, но уже яростного солнца, втискивали друг друга в железные кольчуги на нашем дворе. Тулузские рыцари готовили вылазку — сразу с двух сторон, направленную на ремонтируемый плотниками «кат» в будто вымершем от ранней жары лагере.