Моя повесть-2. Пространство Эвклида - Кузьма Петров-Водкин

    Из темноты вынырнула на меня женская фигура.

    - А я вас разыскиваю, пойдемте откушать с нами (я узнал прачку)… Да что это у вас такое на руках?… Фу, Господи, я думала, ребенка какого обгорелого нашли!

    Мне стало неловко в позе няни.

    - Нашел возле детской… Хочу детям на память передать. Женщина наклонилась к кукле.

    - У-у, обгорела как! Ведь третьего дня только крахмалила я ее костюмчик…

    Кухня и конюшни были в стороне, и пожар их не коснулся. Среди домочадцев почти все были в сборе.

    - А где же галантерея наша? - спросила прачка.

    - Они в каретнике устроились, Марфа Осиповна, на голову жалуются… - ответил дворовый мальчик.

    - Замучился, - дыру огню прорубал… И ты тоже, умная голова, - не унималась прачка, набрасываясь на буфетчика.

    - Да ведь он сказал, - непременно водой зальем оттуда! - оправдывался буфетчик.

    - Он бы тебе керосином пообещал заливать, - ты бы тоже бросился…

    Сожалели о погоревшем добре и о самих себе. С пожарища ухнуло каким-то обвалом. Женщины ахнули, закрестились. Кто-то сказал:

    - Последний дух покойник испускает…

    - Эх, опять, видно в Баке поганой на обормотов белье стирать! - гневно на кого-то сказала прачка.

    - Да, пожили на ковыль-траве! - ответили ей. Для многих пожар перестраивал их жизнь.

    Я вышел в ночь и побрел целиной в степь.

    Вскоре запахло чередой, полынью и затрещали кузнечики. Где-то вдали крякнула птица - сова или ночной ястреб.

    Догорающий замок Синей Бороды уже недохватывал до меня своим светом.

Глава тринадцатая

ДАНЬ ВРЕМЕНИ

    Педагогикой я начал заниматься рано, не потому, что имел к ней особенное влечение, а скорее для заработка. Последнее соображение не мешало мне всерьез увлекаться передачей моих знаний другим.

    С первых лет школой была отмечена моя якобы склонность к преподаванию, и запросы часто направлялись ко мне. Так и этот урок попал в мои руки.

    В Полуектовом переулке был небольшой особняк-квартира с антресолями, выходившими во двор. Внизу жил брат, холостяк, а наверху его сестра, вдова с детьми.

    Это была семья московских университетских сфер с известными работниками по земству, по медицине и по юриспруденции. Традицией московской культуры девятнадцатого века веяло от этих людей, всегда немного нервно прислушивавшихся к Петербургу и считавших его плохо разбиравшимся в чаяниях страны.

    Сюда приглашен был я на уроки рисования для двух мальчиков-гимназистов. Мальчики были хорошие, и заниматься с ними было нескучно, а в доме чувствовались простота и сердечность.

    Мать моих учеников, со всегдашней папиросой между двух пальцев, имела способность быстро приветить к себе нового человека.

    Еще до близкого вхождения в этот дом от мальчиков да и от матери я уже наслышался о старшей ее дочери от первого брака. В доме было какое-то существо, которым они все жили.

    Проходя коридором в комнату, отведенную для уроков, в открытую дверь я увидел девичью комнату, холодную, строгую не по-девичьи. На письменном столе у окна в четком равнодушии лежали книги и тетради. В углу безучастная икона Богоматери еще больше холодила жилище девушки. И только одна роскошь по цвету - пурпурное атласное одеяло оживляло эту келью…

    Иногда в конце урока слышал я шаги в коридоре и закрывшуюся дверь: "Леля пришла", - сообщали мне мальчики.

    Она кончала в это время гимназию.

    Первоначальное обучение рисованию заключается в том, чтобы перевести внимание подростка на графический материал. Очень легко и сразу дети бросаются на предмет, минуя изобразительные средства, они начинают его усердно выцарапывать на бумаге, чернить и мусолить.

    Лучшим упражнением являлась работа не сразу с натуры, а непосредственно с белизной бумаги и с чернящим инструментом, - к этой системе я пришел в раннюю пору моей преподавательской практики.

    Для возбуждения интереса в учениках пускался я на разные выдумки, чтоб помочь им загореться магическим действием черного на белом.

    Один из сумбуров в головах не умеющих рисовать получается от недоумения: что же, в сущности, действует в рисунке - белизна бумаги или тушевка на ней, потому обращение листа посредством карандаша в разноплоскостные состояния очень убедительно действует на начинающего. А когда эта первичная иллюзорность озадачивает и взрослых в семье, - эффект и запоминание того, какими средствами он достигается, делается основательным. Подпуск к предмету вообще я производил очень осторожно. Научить построению предмета, принятому в обиходе, нетрудно, но это может и в дальнейшем остаться как механический прием при восприятии видимости, и непосредственное общение с предметом этим приемом затормозится. К тому же свойства каждых глаз настолько отличны друг от друга и так, подчас, своеобразны, что нельзя варварски нарушить их, не дав им возможности углубиться и уточнить присущее глазам свойство.

    Я учитывал: будет или нет ученик художником, руководитель должен дать ему исследовательскую сноровку при анализе предмета через изображение.

    Я уже тогда возмущался системами наших общих школ, делающих из рисования забаву, мучительную для ребят.

    - Петя Петров, нарисуй, что ты сегодня видел по дороге в школу?

    Или:

    - Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… - с пафосом продекламирует он или она классу и:

    - Вот нарисуйте, дети, эту картину.

    Беда не в том, что ребятишки еще не видели никогда моря, можно упражняться и с серым козликом, жившим у бабушки, - результат будет тот же: ребенка через изображение сталкивают с ложью масштаба, дают ему непосильный символ вещи и отстраняют и заглушают надолго встречу с непосредственным, захватывающим действием изобразительного материала.

    Когда я проводил опытные занятия в одном из детских приютов, у меня был такой случай: к рисующему малышу лет трех подошла няня и предложила ему нарисовать дом; карапуз удивленно поднял на нее лицо и сказал:

    - А где мне взять такую большую бумагу? - подумал и прибавил: - Да еще не бумажную, а каменную…

    Малыш был на верном пути, из него выйдет толк: он сумеет дощупать предмет основательно.

    Однажды в комнату, где мы занимались, вошла мать и с ней девушка лет семнадцати.

    - Я привела мою дочь познакомиться… Сегодня день ее рождения, и мы вас просим пообедать с нами! - сказала мать.

    Мальчуганы обрадовались этому сообщению, побросали карандаши и потащили меня мыть руки, а оттуда в столовую.

    За столом было молодо: подруги девушки, их братья, студенты и гимназисты, и среди них вкраплено несколько взрослых родственников.

    Леля сидела наискосок передо мной.

    Длинного разреза глаза с темными зрачками, сильно опушенные ресницами, недооткрывавшиеся веки и черные брови, незаконченные у переносья, придавали некоторую не-русскость ее лицу. Темные, с пробором посередине волосы очерчивали небольшой лоб. Прямой, с легким выступом над губами нос, с четко развитыми крыльями, при улыбке давал выражение некоторой заносчивости, которая встречается у избалованных детей. Губы девушки, совершенно неправильные по симметрии, говорили о ее легкой смущаемости, а когда эти губы упрятывались толщинками их змеек к зубам, то они выражали скрытность характера их владелицы.

    Лицо Лели казалось недоделанным: какие-то физические импульсы словно не добрались обработкой формы до внешних их заполнений, казалось, двое художников рисовали одну голову, исправляя ее друг за другом.

    Коричневое платье с отложным кружевом на воротнике казалось без воли девушки сшитым и надетым на нее.

    Весной они уехали в деревню, а я поехал с приятелями на роспись, которую мы получили в Саратове.

    Не могу понять, откуда у провинциального подрядчика-иконописца нашлась смелость поручить нам эту работу, подрывавшую нашей конкуренцией экономику местных иконников.

    Взялись мы за дело рьяно, с юношескою развязностью объявили войну всему захолустному убожеству. Слетелись мы в нижневолжскую столицу победителями заранее над дурным вкусом и над рутиной. Наскоро оборудовали леса, прочности которых мы менее доверяли, чем собственной ловкости и балансировке на них, и приступили к работе.

    Это было время, когда Васнецов прогремел своими композициями Владимирского собора в Киеве. Его модернизованный византизм вызвал уже подражания в среде росписчиков. Уже появились расширенные глаза у церковных персонажей и лилии в орнаментах - от Васнецова и лилово-зелено-коричневый колорит - от декадентства.

    Это было время "Весов" и "Скорпионов", утончающих и разлагающих на спектры видимость. Время симфоний Андрея Белого с их дурманящими нежностями недощупа и недогляда, время Бердслея, когда запунктирились и загирляндились кружочками все книги, журналы и альманахи передовых издательств. И это было время, когда венский модерн с беспозвоночной кривой и с болотным колером вышел на улицы: Ярославским вокзалом, купеческими особняками и "бледными ногами" Брюсова - и приобрел, казалось, полные права гражданства.