Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры - Олег Хлевнюк

Прежде всего невыполнение планов хлебозаготовок не позволяло добиться улучшения (или даже грозило ухудшением) снабжения городского населения, рабочих, армии и т. д., что являлось приоритетной задачей в силу безусловной приоритетности для режима индустриализации и наращивания военного потенциала. В 1932 г. эти проблемы приобрели особую значимость в связи с обострением международной ситуации и вливанием дополнительных ресурсов в военную промышленность и армию. Как напоминает X. Куромия, в дебатах по поводу голода этот внешнеполитический аспект нередко упускается. Чаще упоминается о германском факторе, приходе к власти Гитлера и активной антисоветской пропаганде нацистов, опиравшейся в значительной мере на свидетельства о массовом голоде в СССР, прежде всего среди немецкого населения Поволжья. Однако на самом деле сталинское руководство с гораздо большей тревогой воспринимало в этот период угрозы, исходившие от Японии на Дальнем Востоке и Польши на западных границах[325]. Вторжение Японии в Маньчжурию в сентябре 1931 г. означало нарастание реальной военной угрозы на дальневосточных границах. СССР, однако, был еще слаб, чтобы противостоять этой угрозе. Сталин, как свидетельствуют документы, маневрировал, придерживался крайне осторожной тактики в отношениях с Японией[326]. Одновременно были предприняты срочные решения о наращивании производства военной продукции, усилении армии, в том числе на Дальнем Востоке[327].

Судя по всему, Сталин был уверен в высокой степени возможности войны с Японией. 18 июня 1932 г. в письме Орджоникидзе, обсуждая вопрос о направлении во Владивосток подводных лодок, Сталин писал: «Японцы конечно (конечно!) готовятся к войне с СССР, и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему»[328]. Более того, Сталин полагал, что Япония постарается выступить единым фронтом с западными соседями СССР — Польшей и Румынией. Столкнувшись с уклончивой позицией японцев по вопросу о заключении пакта о ненападении с СССР, Политбюро 17 апреля 1932 г. направило советскому послу следующие директивы, явно подготовленные Сталиным: «[…] Японцы, видимо, предпочитают военный союз с Румынией и Польшей против СССР переговорам с нами. Нам сообщают, что японцы уже оформляют военный союз с Польшей и Румынией, о чем вы должны открыто заявить в очередной беседе с представителями правительства (Японии. — О. X), сказав им, что нам не страшны никакие военные союзы»[329]. Требования заявить японским представителям о раскрытии их планов по поводу оформления военных союзов с Румынией и Польшей, скорее всего, были блефом, направленным на предостережение японцев по поводу такого хода событий. Вместе этот блеф имел определенные основания. От разведки Сталин получал информацию о том, что, планируя войну, японцы рассчитывали либо на военные выступления западных соседей СССР, прежде всего Румынии и Польши, либо на то, что «в случае японо-советской войны Румыния вместе с Польшей будет сковывать акции Красной армии» на японском фронте[330]. Эти опасения играли свою роль в активизации переговоров с Польшей о заключении пакта о ненападении, главным инициатором чего, как стало теперь известно, выступал именно Сталин[331]. Подготовка к войне, опасения войны на два фронта, несомненно, влияли как на отношение сталинского руководства к внутренним проблемам и стимулировали жестокую, бескомпромиссную политику.

Важным контекстом действий сталинского руководства в голодающей деревне был также значительный дефицит внешнеторгового баланса. Лихорадка непродуманных закупок оборудования и материалов на внешних рынках привела, как уже говорилось, к огромному внешнему долгу. Правда, к концу 1932 — началу 1933 г. пик кризиса внешних платежей был пройден. После августа 1931 г., на который пришлась максимальная точка внешней задолженности, положение началось постепенно улучшаться. К началу 1933 г. долг достиг примерно одного миллиарда руб., т. е. снизился по сравнению с августом 1931 г. примерно на четверть[332]. Однако положение было все еще неблагоприятным. Массовые реквизиции валюты и золота у населения, продажа музейных ценностей не давали нужных ресурсов. Долг оставался все еще значительным, а источники его погашения — неопределенными. Большинство внешних кредитов были краткосрочными и подлежали погашению уже в 1934 г. Виды на урожай 1933 г., а, следовательно, на получение дополнительного зерна для экспорта, оставались смутными. Расчеты на получение большого количества дополнительного золота также не оправдывались. Осваиваемые при помощи заключенных месторождения на Колыме в 1931–1932 гг. при плане 12 тонн дали 787 кг химически чистого золота[333]. Внешний долг в значительной мере погашали за счет жесткого сокращения импорта, в том числе оборудования для тяжелой промышленности. Всех этих причин для правительства, подобного сталинскому, было достаточно, чтобы не допускать саму возможность спасения человеческих жизней за счет импорта. Всякие новые затраты, даже на дешевые сельхозпродукты, были для Сталина неприемлемы.

Однако в конечном счете главным фактором, определявшим отношение сталинского руководства к голоду, фактором, обострявшим и восприятие всех других текущих обстоятельств, была принципиальная антикрестьянская позиция большевиков. В советской идеологической доктрине крестьянство рассматривались как реакционная и в силу своей многочисленности крайне опасная сила, препятствие на пути социалистического строительства, класс, исторически обреченный на вымирание. Это предубеждение против крестьян только усиливалось в ходе многолетней войны, которую государство вело с крестьянством сначала в годы военного коммунизма, затем в период хлебного кризиса конца 1920-х годов и, наконец, в связи с массовой коллективизацией. На всех этапах этой войны большевистское государство действовало в отношении крестьян крайне жестоко и безжалостно. Превратив деревню во внутреннюю колонию, источник средств для форсированной индустриализации, сталинское руководство действовало по отношению к ней так же, как действовали западные колонизаторы самого худшего образца в своих колониях. Многочисленные факты заставляют согласиться с мнением известного голландского экономиста и историка М. Эллмана, который считает, что советские лидеры не воспринимали голод как гуманитарную катастрофу. Они смотрели на голод «с точки зрения исторических процессов и классовой борьбы», считали его необходимой ценой, заплаченной «за прогрессивную политику индустриализации и строительства социализма в условиях острой классовой войны»[334].

В таком контексте политика сталинского правительства в период голода была продолжением войны с крестьянством, подавлением сопротивления деревни, окончательным закреплением результатов коллективизации. Объявив крестьян нападающей стороной (в известном письме Шолохову 6 мая 1933 г. он писал: «Уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор[…]»[335]), Сталин вел себя по отношению к ним, как к побежденному противнику, которого необходимо заставить покориться любыми средствами. В среде большевистских лидеров циркулировал аргумент о том, что голод должен научить крестьян добросовестно работать в колхозах. «Голодание не научило еще очень многих колхозников уму-разуму», — писал, например первый секретарь ЦК компартии Украины С. В. Косиор в ЦК ВКП(б) в разгар голода, 15 марта 1933 г.[336] Месяц спустя, 19 апреля 1933 г. В. Фейгин, побывавший в командировке в Днепропетровской области, писал Сталину и Молотову о том, что колхозники осознали: «За колхоз не выпрыгнешь, а плохая работа в колхозе приводит к голоду»[337]. О широком использовании таких аргументов свидетельствовал также врач из райцентра Звенигородка Киевской области П. Блонский. В письме наркому здравоохранения Украины он сообщал (письмо было переправлено в Москву и его копия отложилось в фондах ОГПУ): «Очень распространенная среди руководящих и рядовых работников политически вредная “теория”, что в голоде виноваты сами голодающие, не хотели, мол, работать, говорят, а раз так — пускай дохнут — не жалко»[338]. Конечно, все это была ложь. Документы периода голода переполнены доказательствами того, что от голода умирали все крестьяне, в том числе колхозники-передовики, выработавшие рекордное количество трудодней. Однако такие заявления демонстрировали направление мысли советских чиновников, усвоенные ими по указанию сверху: крестьяне сами виноваты в своем положении, а потому голод есть наказание, вполне заслуженное ими.

Понимание государственной политики тотальных реквизиций продовольствия и неоказания деревне помощи в период голода как метода подавления крестьянского сопротивления прочно утвердилось в историографии. М. Эллман выразил эту формулу наиболее категорически, предположив, что голод являлся своеобразным «дешевым» заменителем политики массовых репрессий, в частности депортаций, проведение которых сталкивалось с большими техническими трудностями[339]. Эту версию, по-моему, вполне убедительно оспорил X. Куромия, указав на то, что голод уже достиг своего пика ко времени, когда в Москве в начале 1933 г. только приступили к согласованию планов массовых депортаций[340] (подробнее об этом будет сказано в последнем параграфе этого раздела). Действительно, ход событий свидетельствовал о том, что намерения интенсификации депортаций были следствием усиления голода, но не наоборот.