История и фантастика - Анджей Сапковский

— И вам не хотелось разбрасывать листовки, распространять подпольную литературу, участвовать в каких-то нелегальных действиях?

— Поскольку я не верил ни в какие изменения, то присоединяться к какому-либо псевдооппозиционному кружку или шушукающейся по углам группке и плевать ядом в коммунистов я считал пустой тратой времени. Никто не утверждал, что их надо любить и верить во все, что они говорят, но когда кто-нибудь затевал разговор о том, что с ними надо начинать бороться, я мог сказать только одно: глупости. Я был глубоко убежден в том, что если все оппозиционеры еще не сидят в каталажках, то это доказывает лишь полное отсутствие организованности и слабость системы. Потому что бестолковщина захлестнула не только хозяйственную сферу государства, но и секретные службы, задачей которых было сажать анархистов и прочих врагов правительства туда, где им место, то есть в психушки. То, что ничего подобного все еще не происходит, было свидетельством отрицательного естественного отбора: в эти службы шел только последний недоумок, которого уже нигде больше не принимали, либо сукин сын, который теперь мог разыгрывать из себя перед каким-нибудь сопляком или студентом героя. В результате в спецслужбах происходило имбридинговое размножение.

— Так вы думаете сегодня или думали тогда?

— Так я думал уже тогда.

— Мне кажется, тогда мы еще не осознавали, что система поражена гангреной.

— Я осознавал. Я следил за тем, что творится в нашем хозяйстве, потому что знал, как оно функционирует в других странах. Нам говорили, что в Соединенных Штатах царит мрак, в котором буйствуют гангстеры и куклуксклановцы, убивающие негров, но даже у такого десятилетнего мальца, каким был я, видевшего товары, привезенные оттуда моряками, возникал вопрос: почему у нас такого не производят? Аргументация, что, мол, наши деньги идут на оборону страны от немцев, которые в любой момент могут на нас напасть, очень скоро перестала меня убеждать. Ответ был простой — не производим, потому что не умеем или не из чего. Ибо у нас неразвитая, неорганизованная промышленность, запутавшаяся в СЭВовских договорах, заставляющих нас производить ненужные товары и запрещающая делать то, что действительно необходимо. Такой образ мышления оправдывался в любом случае. Почему нет кофе или колбасы? — спрашивал подросток, прекрасно понимавший, что не каждый может иметь автомобиль, что мы не можем телепортироваться с места на место и летать из Варшавы в Гданьск на собственном самолете. Это он понимал. Но почему обожающий нас Советский Союз не может поставлять нам кофе? Почему у наших друзей из ГДР есть чайники со свистком, а у нас нет? Вовсе не надо быть экономистом, чтобы понять, в чем тут дело. Уже позже, когда я стал торговцем, я ездил по свету и с величайшим трудом пытался объяснить моему контрагенту, почему мы не можем производить товар, который ему хотелось бы получить. Он смотрел на меня как на недоумка, потому что — ну как же так, мы не можем производить пуговицы?! Или замки-молнии?! Он заказывает мне крупную партию кожаных брюк, а я ему говорю, что он взамен должен поставить мне замки, ибо мы не можем их изготовить у себя. И как я должен ему это объяснить? Что замки-молнии изготовляет частник, а государственная фирма их у него не купит, поскольку… и т. д. Думаю, именно тогда я и стал писателем. Научился так выкручиваться, стараясь правдоподобно лгать, чтобы убедить своего контрагента, что здорово натренировался в искусстве выдумывания. В этом деле я стал — и до сих пор считаюсь — профессионалом. И ведь все только для того, чтобы клиент поверил в мою историйку об отсутствии замков-молний. Бессмысленность подобной ситуации была столь явной, что не увидеть ее было невозможно.

— Ну да, воображение-то, возможно, вы действительна тогда неплохо натренировали, но фантастикой должны были увлекаться уже раньше. Это вообще произошло в те времена, когда книги читали под одеялом с фонариком в руке. И, кстати, втайне от родителей.

— Это верно. Я ведь тоже увлекался фантастикой с детства. Первый фантастический рассказ, «Проникающий в скалы» Гарри Гаррисона, или одну новеллу из «Марсианских хроник» Брэдбери, уже не помню которую, я прочел в семи-или восьмилетнем возрасте. Это был 1956 год, как раз закончилась черная сталинская ночь и был распущен Союз Польской Молодежи, а на его месте появился Союз Социалистической Молодежи, который в своем журнале «Вокруг света» начал публиковать переводы рассказов, прежде всего фантастических. И действительно, многое из того, что стоило прочитать, было опубликовано именно там. В частности, рассказ Гаррисона. Когда-то, много лет спустя, я встретился с ним в Чехии, и, когда сказал об этом, он так растрогался, что даже слезу по бороде пустил.

Потом я проглотил всего Лема и всего Брэдбери, которых поместил у себя «Пшекруй». Мои первые читательские опыты были связаны с тогдашним политическим режимом, потому что именно тогда, около пятьдесят шестого года, стала появляться такого рода литература. Фантастика всегда была для меня особым жанром, и, пожалуй, уже тогда я почувствовал то, что теперь исповедую как некую разновидность писательской религии: эта литература так близка читателю, так опережает его желания и хотения, что, рассказывая ему занимательную историю, способна порвать абсолютно со всеми требованиями. Любая литература, желая позабавить читателя, изображает события так, что они оказываются в определенных границах правдоподобия. Фантастика же идет еще дальше. В ней любое неправдоподобие способно стать правдоподобным. И именно это может к ней привлекать, но может и разочаровать.

— А другие ваши детские читательские увлечения? Есть ли какая-то книга, которую вы до сих пор носите у сердца?

— Их было множество, не знаю, смогу ли перечислить все. Помню только те, которые у меня сохранились до сих пор, эти книги мне читал отец, когда сам я еще не умел. У нас это считалось поощрением. Отец, возвращаясь с работы, спрашивал у мамы, был ли я послушным. Если да, то говорил: «Сегодня я ему что-нибудь почитаю». И так же, как другие дети радовались конфеткам, так я — его чтению. Литературой я увлекся в тот момент, когда мне начали ее читать, а начали, когда мне было пять лет. Что меня больше всего увлекало? Например, «Пан Тадеуш», а особенно книга «Битва» и пять книг приключений Соколиного Глаза Джеймса Фенимора Купера. Первые тома мне еще читал отец, остальные — их издавали примерно с годовыми перерывами — уже читал я сам. Некоторые фрагменты этих книг так засели у меня в голове, что я помню их до сих пор. В двадцать лет все книги были уже прочитаны, и я читать перестал.

— А книга всей жизни? Такая вообще есть?

— Моя любимая книга, как вы, вероятно, догадываетесь, — «Трилогия». Когда бы мы ни встречались с Марчином Вольским[118], она становится главной темой нашей беседы. Мы перебрасываемся цитатами, вызывая всеобщий восторг и удивление. Однажды на какой-то встрече в Варшаве мы с таким жаром рассуждали о Заглобе, что какая-то девушка подошла к нам и спросила: «Это «Пан Тадеуш», да?» (Саркастически.) Да… «Пан Тадеуш». О tempora, о mores.[119]

Мне часто задавали вопросы, какую книгу я взял бы с собой на необитаемый остров. К сожалению, мне пришлось бы взять или слишком много, или ни одной. Потому что одна мне быстро бы надоела, а среди многих наверняка не было бы такой, которую б я не прочел. Так зачем же их брать, если я их уже знаю?

Конечно, я слегка преувеличиваю, но если действительно взяться перечислять все мои литературные увлечения, то на это ушло бы, я думаю, не меньше недели. Я слишком много книг перечитал. (Задумчиво.) Кое-что могу даже процитировать по памяти. С любого места… Даже сейчас.

— (Смеется.) Сегодня я не экзаменую. А что, ваш рассказ, помещенный в антологии «Тринадцать кошек», — это дань памяти «Алисы в Стране Чудес»»? Культовой книги и у фантастов, и у литературоведов. Что она для вас?

— Несомненно, дань памяти Кэрролла, Алисы и Чеширского Кота. Но прежде всего — Кота. Ведь известно, что Господь Бог создавал мир, почитай, целую неделю, а потом взглянул на дело рук своих и сказал: «О-о-о, елки-палки!» И добавил: «О, у меня осталось еще немного времени, надо создать что-нибудь воистину прекрасное, что-то достойное меня, нечто действительно божественное. Такое, что было бы квинтэссенцией прекрасного и не имело бы недостатков». И создал кошку.

К «Алисе» в различных системах и конфигурациях обращались множество авторов фантастики. Я даже подумывал, не дать ли эпиграф к этому рассказу. Тогда это был бы также реверанс в сторону Роджера Желязны, который в своем «Амбере» однозначно обращался к «Алисе». Не скрываю, меня вдохновила эта книга. Описывая Чеширского Кота, свисающего с ветки, я видел глазами души известную сцену из «Амбера» Желязны, когда среди алкогольно-гашишных испарений в пивнушке появляются Шляпник, Мартовский Заяц и другие. Я даже подумывал, а не подчеркнуть ли эту связь, но, поскольку меня опять стали бы упрекать в подражательстве, отказался от такой идеи.